Лотерея "Справедливость"
Шрифт:
Только бомба.
Только бомба была выходом из этого безумия. Из наползающей нищеты. На что он сейчас живет? На средства от продажи своей прежней, академической квартиры на Дархане. Хорошо, двоюродный брат, уезжая, оставил ему эту двухкомнатную лачугу с бессмертными тараканами и видом на свалку... На сколько ему еще хватит этих средств? На год. Что потом?
Только бомба.
Только она станет венцом исследований по изменению сознания с помощью подавленной энергии, которые велись на спецобъекте еще с семидесятых...
Только
Он думал о бомбе. Где-то там, где темнота пахнет курдючным салом, просыпался муэдзин. Владимир Юльевич слушал его шершавое пение и зачем-то крестился. Иногда в эти часы бомба представлялась ему огромной спортивной женщиной. Иногда — юношей. Иногда — им самим.
Он спускал с постели свои полные, в авоське кровеносных сосудов, ноги. Ловил ими холодные тапки, шел к столу, перепроверял формулы. Дописывал что-то. Не хватало еще пары компонентов.
И еще... В последнее время за ним следили.
Методично. Спокойно. Неторопливо.
Одни и те же люди спрашивали у него, который час, хотя он никогда не носил часы, и просили закурить, хотя он никогда не курил. Вернувшись однажды, он заметил следы обыска. Едва заметные следы. Бросился к формулам. Нет... все на месте. Сел. Сердце кровавой лягушкой прыгало в груди. Тяжелая капля пота сорвалась со лба и рухнула на пол.
И еще. В последнее время он чувствовал, что кто-то идет теми же путями, что и он. Кто-то тоже пытается создать эту бомбу! Доказательств не было, но он чувствовал это интуицией. Интуицией женщины. Собаки. Ребенка.
Кто-то шел с ним параллельными путями — он слышал его металлические шаги. Был ли этот “кто-то” тем, кто за ним следил, или нет, ученый не знал.
Создатель бомбы стоял посреди комнаты, держа три книги о любви.
И газету.
Бросил книги на заваленный стол. Неудачно — две свалились, посыпались еще какие-то бумаги. Не стал поднимать. Он не обязан поднимать. Он привык к этому листопаду.
Раскрыл газету.
Еще раз перечитал объявление о Лотерее.
Да. Сомнений не было. Тьма рассеялась, засияло яркое, злобное солнце.
Кто-то тоже пытается использовать подавленную энергию протеста. Самую мощную. Самую разрушительную. Энергию драк и революций. Кто-то, вероятно, в Штатах, научился снимать эту энергию с предметов, которыми она заряжена. С писем? Почему бы нет. Остроумно. Остроумно, коллеги. Пока он возится со своей любовью...
Ученый вышел на балкон. Втянул ноздрями сырой воздух. Похолодало... Он так и не привыкнет к этому городу, где жара и холод сменяют друг друга так же резко, как свет и тьма в ереси манихеев. Они здесь, кстати, бродили, манихеи. Проповедовали. Кто здесь только не бродил. Всё в песок.
В голове ученого рождался план.
Подул ветер, деревья заволновались. Черный полиэтиленовый пакет покатился вдогонку за белым полиэтиленовым пакетом.
Хохот
Алекс сделал три колючих глотка пива и побрел мыть посуду.
Раковина оскалилась всей своей металлокерамикой: кастрюлями, чашками.
Вот оно, место, где мужчина острее всего чувствует свое одиночество.
Брезгливо включил воду. Чашки-кастрюли встрепенулись.
“Может, она еще не придет”, — вдруг с какой-то надеждой подумал Алекс.
Алекс достал кассету и вставил ее в диктофон. Сделал на полную мощность, чтобы перекричать воду.
— Ха-ха-ха-ха, — захохотал диктофон.
Кассета времен его студенчества, он тогда везде с диктофоном бегал. Это смеются его однокурсники. Собрались у него как-то и засмеялись. Может, просто так. А может, он их попросил — посмеяться для истории.
— Хо-хо...
Это Ольга, кажется, смеется — ее почерк. Масленый смех; его любовь № 3, самая скоротечная. Где она со своим смехом сейчас? Как все — в Москве? Когда они решили “остаться друзьями”, она тоже так смеялась. А вот Шуха, Шухрат. Тоже смех выдающийся. Нордический ум, восточная гибкость. Теперь в банке, начальник чего-то.
— Ха-ха... Хи! Хи-хи... ха...
Студенческий смех обдавал кухню невидимыми солнечными зайчиками. Вот задребезжала колокольчиком Соня (Израиль, ПМЖ). Снова забухал маленький Шуха. Тенорком прорезался Эльдар (Крым, зов предков). Или это Артем (финансовые нарушения, семь лет общего режима)? Или это он сам, Алекс (раковина, шум воды, жирная поверхность тарелок)? А сейчас войдет мама и спросит, над чем мы там смеемся.
— Ребята... Ну... Над чем смеетесь-то?
— Ой, ха-ха... Ольга Вадим-мна, ой... Хи-хи...
— Алекс, выклю... ха-х... выключи эту штуковину...
Снова всех накрывает волной смеха, кто-то стонет. Мама, так и не выяснив, с чего такое веселье, тоже начинает смеяться. На полную мощность. Он слышит ее смех в общем хоре.
Можно ли развестись с родителями?
Он, Алекс, с ними развелся. Мирно. Они оставили ему жилплощадь. Иногда они, то есть мама, высылают ему алименты. Отец стал дачным человеком. Звонит иногда из своих Озерков: Алеш, а у меня тут картошечка уродилась — просто царская, поверишь, царица просто... Просто царица, белая такая, царская... Царица, чувствуешь?..
Алекс после этого разговора два дня картошку видеть не мог.
— Ну... — смеется мама, — рассмешили... пузо заболело! Это чё у вас, водка? А воды нет, смех запить? Не буду я вашу водку, Алешка знает, мой организм ничего, кроме шампанского... Что, и шампанское есть? Ай, черти, уломали старую...
Смех.
А “старой” лет тридцать восемь тогда было. На шесть лет старше нынешнего Алекса. Брр.
Кассета кончилась.
Яростно шумела вода. По вымытой посуде сползали тяжелые теплые капли.