Лотос
Шрифт:
Я и тогда, еще при жизни, несмотря на некоторое свое скудоумие и простодушие, смутно догадывалась о безнадежности выставлять судьбе счета за обиды и страдания. Я заметила с прозорливостью не очень сильного, но внимательного существа, что если беда, болезнь и несчастья наваливаются на тебя, то их надлежит немедля, с отчаянной решимостью преодолевать, стряхивать, сбрасывать с себя, забывать тотчас о них, а не держать при себе, иначе все на свете будет толкать тебя ближе к краю гибели. Поэтому, хотя и перевалило мне уже за полсотню лет, и гнездилась в душе сонливая усталость, и тоскливо мне было в моем бескрайнем одиночестве, я не показывала никому вида, даже собакам и кошкам, что меня жизнь уже заездила
Я скрывала от всего мира, что моя человеческая, нежная женская сердцевина истлела синим огнем — на сахалинских рыбных промыслах, на обогатительной фабрике в парафиновом цехе, в кочегарке, где проработала восемь последних лет.
После смерти второго мужа, Блинцова, я осталась вновь одна и на сей раз с уверенностью, что мне никогда уж не захочется жить с кем-нибудь в паре, под одной крышей, делить с кем-то одну постель. Прошло несколько самых лучших лет моей ранней осени, бабьего лета; кажется, я не только перестала кашлять, но избавилась от всех хворей и не толстела больше, крепко спала по ночам в своей комнатушке, в деревянном бараке старой японской постройки.
Вот представляется мне чистая постель той поры, я ложусь в нее одна, встаю по утрам одна, мне не нужно спешить на дежурство в кочегарку, ах, впереди двое суток свободного времени, могу подняться сейчас, а могу и полежать хоть до обеда, все равно некуда спешить, никому я не нужна, никто не станет просить моих забот и внимания… Свобода… Всю жизнь, корчась в тревогах, ломаясь на работе, торопясь куда-нибудь или покорно ожидая на месте какой-либо беды, я в потаенном уголке сердца взращивала, оказывается, сладостную мечту о свободе. Она в моем тогдашнем представлении выглядела весьма невинно, я ее предощущала как некое чувственное состояние, похожее на то, что испытывала несколько мгновений по утрам в выходные дни, только что проснувшись и лежа еще в постели.
И вдруг вскоре после похорон второго мужа я оказалась владычицей бездны праздного времени, которой и обернулась, оказывается, моя долгожданная свобода.
Она пришла в тот миг, когда я уже никому не стала нужна — ни людям, ни ребенку своему, ни луне желтой — и когда мне тоже никто не стал нужен.
В кочегарке работать было не худо, топка в котлах была на мазуте, суточное дежурство проходило спокойно, и затем наступали те два дня и две ночи отгульных дней, которые делали меня великой потаенной счастливицей, словно мышь в лесной норе. Только Бог видел, какой полноты чистой радости достигала я, и Бог улыбался, глядя на меня с небес своих.
Смена кончалась в восемь утра, я шла по прохладце к своему бараку, толстая и круглая, как бочка, в замасленной телогрейке и в ветхой юбке, забрызганной мазутом, в калошах и шерстяных носках. Чучело чучелом, вся замурзанная — мылась я всегда дома, потому что душ в котельной захватывали по утрам дежурные электрики, а ждать мне не хотелось. Я шла домой, глядела на розовые высокие облака, застывшие над серыми бараками, и всегда дивилась тому, как они чисты и ни на что земное не похожи. Навстречу попадались знакомые женщины, бегущие на работу, и каждый раз спрашивали, со смены ли я иду, и мне всегда бывало смешно, что они так спрашивают, будто сговорились. Ну откуда бы еще мне идти в восемь утра, с головы до ног измазанной мазутом? Я иногда, не выдержав, звонко смеялась, и этот смех мой был молод, внезапен и прелестен, ибо столь весело смеяться может только беспечный человек, уже все хорошее и плохое оставивший позади и свободный от всяких лукавых надежд.
Я была седой грузной краснолицей женщиной с хриплым бронхитным
Незаметно проходило безмятежное время моего счастья, о котором не проведали ни дьяволы, ни ведьмы, ни злые духи, уже я вышла на пенсию и собиралась вкусить самый сладкий кусок счастливого пирога безмятежности, как однажды ночью напал на меня необъяснимый страх. Я готова была от ужаса выть по-звериному, а наутро, при ясном солнышке, страх улетучился, но на сердце оставались его следы, словно липкие пятна. Я не могла бы себе объяснить, что это такое, будь я даже намного умнее, чем пришлось мне быть при жизни, потому что никаких причин для подобного страха не было — что-то грозное, внеопытное проявилось в ночном чувстве, а такое объяснить разумно нельзя. То было ясное и точное предчувствие беды, которая грядет уже совсем скоро.
МЫ никогда не знаем этого страха. Нам, во все мирные и грозные времена творящим свою величавую музыку, неведомо, что значит такая тревога, когда издали, из диких просторов моря, доносятся друг гул невнятных угроз и темный ветер беспокойства — слабые, но ясно ощутимые волны, которым суждено вырасти до небес и стать пляшущими горами штормовых волн. И вот человек, один из нас, Бог знает зачем оказавшийся среди этого ада, уже глотает соленую водичку и, захлебываясь, закатывает под лоб глаза, готовясь к своему великому перевоплощению из живых в мертвые.
Тогда и посылаем МЫ к нему гонца с Лотосом Солнца в руке, чтобы он, пролетая над бушующими волнами, достал из косматых пенных волн закоченевшую душу. Она должна вернуться к нам, потому что МЫ, Хор Человеческий, породили из своего могучего звучания ее отдельный голос и МЫ не должны никого потерять.
Посланец с огненным Лотосом в руке появится над пловцом, потерявшим мужество, и сверху крикнет ему: пусть выгребает, преодолевая волны, вслед за ярким светом Лотоса, оставляющим на черной воде огненную змейку следа. Пусть плывет к нам — да никогда больше не узнает он страха, забудет про одиночество и навечно останется среди нас.
Но бывает и так, что посланец, отправленный нами, вдруг отложит в сторонку магический Лотос, присядет где-нибудь в углу на мешок с картошкой и надолго предается созерцанию своего прошлого. Ибо крылатый гонец, отправленный по нашей воле, будет создан по образу и подобию человека, грешного существа, подверженного всяким слабостям, в том числе и сердечной чувствительности при виде ничтожных предметов, связанных с безвозвратным прошлым своей прожитой жизни. Статная посланница, отправленная нами к дряхлому сахалинскому корейцу (который должен вскоре умереть от уремии в коридоре переполненной районной больницы), неслышно обошла весь дом, узнала еще множество предметов, связанных, как и почтенный Буфет Буфетыч, с тем кратким временем в жизни одной женщины, которое она могла бы посчитать годами наивысшего своего благоденствия… Но лет этих изобильных вышло всего два, дальше была беда, пришла болезнь.