Ловцы троллейбусов
Шрифт:
— Надеется щуку говорящую поймать, — рассказал мне Человек, который проговорился. — Хочет просить, чтоб у жены характер изменила. Невмоготу ему. Всю душу из него вытянула. Он из-за нее водительских прав лишился. Зарплата у него маленькая. Пилила, пилила. Стал работать в две смены, в три. Только тем и спасался, что ни свет ни заря уходил, возвращался ночью, Переутомился и на кошку наехал. И себя же еще теперь винит. Кошкодрал шкуру скорняку отнес. А еще у Коли желание, чтоб в час «пик» даже дикие троллейбусы людей перевозили. Днем пусть себе разъезжают налегке или пасутся на воле. Но в наиболее напряженное время
— А уйти от нее не пробовал? — спросил я.
— Пока, вот видишь, сюда ушел. А моя история еще печальней. Я ведь был кровельщиком, с отцом Суфлера, дядей Гришей, работал. И вдруг страхом высоты заболел, пришлось на землю спуститься. Если бы не этот страх, разве я стал бы с таким ужасным человеком, как Кошкодрал, общаться?
Он задумался.
— Эх, есть, говорят, женщина в нашем городе. Тревогой исцеляет. Сделает укол тревоги — и все боли отступают. А думать начинаешь о том, что заботит всех, всех вокруг: вода загрязняется химическими отходами, леса вырубают, а значит, исчезают животные и кислорода становится меньше и меньше… И уж не до страха высоты, если представишь, как много крыш в городе протекают…
Коля и меня брал на рыбалку. За то, что я по вечерам стал до блеска начищать металлические троллейбусные поручни. Кошкодрал добыл где-то ящик зубного порошка, и я их надраивал.
— Как я, когда был матросом, — вздыхал Суфлер.
Сеансы рыбной ловли происходили нервно. Приходилось следить не только за поплавками, но и за тем, чтобы нас не сцапали. В пруду было запрещено и купаться тоже. И на лодках здесь не катались, видимо, боясь обеспокоить лебедей, что с нескрываемой брезгливостью скользили по грязной воде — сами воплощение чистоты и аккуратности.
Вокруг пруда в неестественных позах застыли гипсовые скульптуры. Цветом, изгибами линий и надменностью они хорошо гармонировали с грациозными лебедями. На холме возвышалась беседка: шесть каменных столбиков толщиной в слоновью ногу, на которых покоилась крыша — как бы верхняя половина Сатурна с кольцом. Ноги были желтого цвета, Сатурн и кольцо — темно-зеленые. В этой беседке мы с Колей беседовали.
И, когда случалась поклевка, у меня сердце екало. От пульсирующего поплавка расходились по воде и таяли, сглаживаясь, ровные, будто циркулем выведенные круги. Я подсекал. Но в лучшем случае попадался карп.
— Щуки в проточной воде живут, — сомневался я.
— Говорящая может хоть в водопроводной, — успокаивал меня Коля. — Она ведь способна любое желание выполнить — в том числе и свое. Скажет: хочу выжить в мазуте. И выживет.
И опять я ждал поклевки. Ждал, чтобы от поплавка пошли расходиться ровные круги. Увы, круги и клеточки — вот пока все наше разнообразие. Мы ехали, кружили, как падающий кленовый лист. На одном из виражей я увидел ее. Ту самую женщину, что носила одинаковое имя со студенткой и малышкой в коляске, которых я однажды повстречал у фонтана. Вероника! Какие у нее были глаза! А в руках она держала букетик цветов. И с тех пор я стал просить Колю подольше задерживаться у ее остановки. Иногда нам удавалось дождаться ее. Всегда она была с букетом.
— Где берут такие прекрасные цветы? — поинтересовался я.
— Я возвращаюсь с работы, — устало отвечала она. — А работаю ночным инспектором по цветам.
— Хорошо, что не контролером, — мрачно шутил Кошкодрал.
Да, в этой карусельной жизни спокойствия не было. Все ждали контролеров.
И они нагрянули. Две женщины в цветастых платьях и с кошелками, будто на базар собрались. Вошли и принялись проверять билеты. Мы оцепенели. Но Суфлер — он первым очнулся — моргнул Человеку, который проговорился. Тот пробуравил худеньким телом скопление людей перед кабиной Коли. Коля резко тормознул и распахнул двери.
— Машина сломалась, — в театральный микрофон объявил он.
Пассажиры столпились у обоих выходов. Тут же Кошкодрал и Суфлер подхватили под руки одну контролершу, другую таким же манером подхватили Борода с Человеком, который проговорился. В мгновение ока обе женщины оказались на улице, где были покинуты своими провожатыми.
Коля рванул пустую машину с места. Суфлер и Кошкодрал зашагали прочь. Человек, который проговорился, исчез в подземном переходе. Так получилось, что мы с Бородой выбрали одно направление. Шагали быстро, не останавливаясь, пока не вышли к зданию школы, возле которого Борода замешкался.
— Идите, я побуду здесь, — сказал он и застыл, вперив взгляд в окна четвертого этажа. — Там был мой кабинет, — скорбно произнес он.
— Вы работали в школе? — удивился я. Он кивнул.
— Преподавал физику…
— Никогда в ней ничего не понимал, — разоткровенничался я. — И сейчас не могу понять, что заставляет ток бежать по проводам.
— Тянет меня сюда, — не слыша, продолжал Борода.
— Почему же вы тогда кружите в троллейбусе?
— А куда деваться? — вздохнул он. — И кроме того, я всегда исходил из предпосылки, что троллейбус — личинка дирижабля. А значит, есть шанс подняться вверх и взглянуть на кипение жизни оттуда. Быть может, сверху удастся увидеть сеть ее законов?
— А вы не пробовали взобраться на крышу? — спросил я.
Он усмехнулся.
— Меня и попросили уйти из школы после того, как я повел на крышу учеников.
— Так это были вы! — воскликнул я. — Это вы приводили свой класс на крышу вместо экскурсии в планетарий?
— Не весь класс, — уточнил он. — Человек пять самых понятливых. А учитель астрономии узнал и возмутился. У него свои методы преподавания. Я, например, проповедовал мысль о быстротечности времени. О том, что наша Земля похожа на шар из концертного реквизита жонглера и вращается потому, что жонглер его подбросил. Для нас полет длится тысячелетия, а для жонглера — мгновение. Поэтому надо преуспеть в познании. Нельзя тратить ни минуты впустую. А узнав, попытаться сохранить жизнь здесь и прижиться на других планетах, которые, возможно, из реквизита того же жонглера, но упадут позже. Поэтому и на них нельзя долго засиживаться…
— И чем все закончилось? — спросил я. Он махнул рукой.
— А, ладно. Теперь я уже привык растранжиривать время.
Когда вечером мы прибыли на стоянку, то увидели, что наши сотроллейбусники сидят в темноте и фар не включают, Суфлер задумчиво сгибал и распрямлял упругий тополиный прутик, а иногда со свистом сек им воздух. Я поеживался, представляя, какие шрамы тут останутся.
— На время придется оставить троллейбус и разойтись, — сказал Суфлер.
И все согласились с ним.