Love International
Шрифт:
«МОСКВА, ЗАБИРАЙ СВОЙ МУСОР».
– Что это? – обращаясь теперь уже неизвестно к кому, в пространство, спросил Виктор.
– Акция, – негромко сказали справа. Виктор скосил глаза и сразу понял, что человек ответивший – не просто один из кучки любопытных, подгребших, как и он сам от нечего делать, поглазеть, что за дьявол. Это была еще одна девушка. То есть участница. Определенно. Не глядя на Большевикова, не меняя ни позы, ни выражения лица, держа перед глазами телефон и явно снимая происходящее, она повторила:
– Акция, и вы можете, если у вас есть сердце и душа, принять
– Есть, наверное, – усмехнулся Большевиков. – Но как, как вы мое участие в этом детсаде представляете?
– Снимите, пожалуйста, – с внезапной быстротой и горячностью проговорила девица. Мгновенно и неожиданно преобразившись, она повернула лицо к Виктору. – На телефон снимите!
Большевиков увидел хорошие зеленые глаза на не очень привлекательном слишком круглом лице, но главное – большие темные брови и на их фоне кожу. Удивительный, светло-медовый колер, из-за которого все ее странное лягушачье, плоскогрудое и без талии тело словно светилось. Во всяком случае, обнаженные плечи, ключицы, шея и лоб.
– Снимите, пожалуйста, – вновь повторило это удивительное солнечное существо с формами обитателя болот, – наших парней с камерами повязали гаи на посту, и вот я должна быть не с ними, – она мотнула головой в сторону заглавных букв с лишними палочками и черточками, – а вот тут, это хоть и нужно, но постыдно… Понимаете? Пожалуйста… – зеленые глаза смотрели ласково и убеждали, убеждали чистой искрой доверия.
– Никак, – стряхнул какое-то нежданное и странное очарование Виктор. – Вас всех вот-вот повяжут, а заодно и тех, кто вам сочувствует, и тех, кто вас снимает, да просто всех. И очень уже скоро. А я на службе, на работе, и она, ну так уж вышло, важнее ваших игр и шалостей…
– У сердца и души есть много разных точек приложения… – добавил, и сам не зная для чего, после короткой паузы Виктор Большевиков. Прозвучало, действительно, и жалко, и нелепо.
– Работа? Что еще за работа? – уже не слушая, мгновенно теряя интерес к нему, лишь по инерции, лишь только чтобы уже чисто механически израсходовать запал и пыл, спросила девушка, вся целиком и полностью ушедшая вновь в съемку. Общий план, крупный и снова панорама…
– Большая серьезная компания.
– Какая? Какая такая компания может быть важнее правды? – внезапно вспыхнула соседка и окатила немыслимым, нечеловеческим презрением, на секунду даже отрываясь от экранного визира телефона.
– Love, – с усмешкой произнес Виктор.
– Лав?!
– Да, Love International…
И тут она сама увидела, с какой-то обаятельной смесью детского удивления и возмущения в глазах обнаружила на груди красной корпоративной рубахи-поло Виктора Большевикова вышитую шелком справа нефтяную вышку, искусно составленную желтыми нитяными буквами «L», «O», «V», «E». И рядом, словно соединяющиеся сосуды, трубы перегонные или батарея отопления во всю высоту вышки, таким же безукоризненным и золотым – INT.
– Какая мерзость!
– ОМОН, – сказал Виктор. – Вот и все…
И действительно, из двух пазиков, стремительно подкативших со стороны Жуковского и резко затормозивших с мерзотным, кожу дерущим писком колодок, давно не знающих замены, решительно посыпались, словно карандаши
– На землю! На землю! Садимся! Все!
Крик сначала бухнул в ухо Большевикова, а затем дунул в лицо. Похожая на земноводное девчонка в джинсах и светлом летнем топике на лямках кинулась к своим. С удивительным проворством и необыкновенной ловкостью она затем сиганула под заигравшую, заволновавшуюся, готовую было свернуться ленту транспаранта и потащила его на себя, валясь и валя товарок на горячий полуденный асфальт.
Через мгновение ничего не просвечивало, а лишь отсвечивало и против солнца уже почти не читалась плашмя на дороге. Виктор вспомнил медово-молочную нежность рук и плеч этой зеленоглазой жабки без талии, заигрывавшей, злившейся и изумлявшейся, а потом просто нырнувшей в пекло. И его невольно передернуло, когда он представил себе, как сейчас все это будут таскать и возить по суровой и злой наждачке шоссе.
– Well? – встретил вопросом мистер Обри. – Ну что?
– Action, – сухо сообщил Виктор. – Public protest againts dump… Дорогу перекрыли… Blocked the speedway… Протестуют против свалки московских отходов в Островцах…
– Is it far from us… from Myachkovo? – оживился Бартоломью, как будто даже заинтересовался. – От нас далеко? От Мячково?
– Quite far, – успокоил Большевиков. – Не рядом…
– Perfect! Отлично, – сказал британец и как человек, выросший в самой колыбели мировой демократии и с молоком матери впитавший готовность и способность без возражений принимать все неудобства в жизни, что могут приносить с собой разнообразнейшие формы выражения общественной позиции и мнения, продолжил быть естественным. Он вышел из машины, перелез через низкий отбойник и скрылся в тенетах густых ветвей, свисавших до земли из-за забора придорожного строения. Такая же красная, как и у Большевикова рубаха просвечивала сквозь листву, еще были видны ноги в зеленых летних брюках и рыжие ботинки из толстой бычьей кожи. Веселый шипучий ручеек возле них не появлялся лишь благодаря счастливому обратному уклону обочины.
И в этот момент полного и безусловного торжества английской прагматичности и парламентаризма Халва заговорил по-русски.
– Холера! – он произнес ясно и четко за спиной у Большевикова. И тут же снова повторил все то же слово: – Холера! – наверное, чтобы Виктор и не думал, будто ослышался. – Холера! – А потом добавил совсем уже загадочное, но тоже очень четкое и ясное: – Ковер!
Пораженный Большевиков обернулся и сам, от изумления, наверное, стал говорить по-русски:
– Нет, Казимир, не ковер, транспарант с надписью, мы называем это транспарант…
– Ковер! – настаивал американец с чикагской юностью, но польскими корнями. – Ковер!
Белки его голубых глаза заметно покраснели, а вечно улыбающиеся губы казались серыми.
– Ковер! – еще раз повторил Казик с совершенно уже неподдельным отчаянием.
И тут Виктор понял, что это не русский язык вовсе, другой, с очень похожими, знакомыми как будто бы словами, но смысл имеющими, как видно, совсем иной, и перешел на английский. Счастливо и одновременно как однозначный, так и односложный: