Ловец богов
Шрифт:
Поверх пустого блюдца легло еще одно, полное. Я взял аккуратно, двумя пальцами заиндевевшую креветку:
— Вот так одному объяснишь, второму, потом — бац — приходят Слоны, руки за спину и в тюрьму… — лицо бармена меняется, — ладно, — говорю, — шучу я. Давай номер братца, как в город выберусь, отзвоню.
— Я и адресок дам, — оживляется бармен, — на всякий случай.
— Давай, давай, — киваю, а сам на креветок налегаю, пока случай подвернулся.
В это время распахнулись двери, и нахлынула первая волна ранних посетителей. Это те, значит, которым к семи на работу. Транспорт, что ли, какой пришел?.. Места в баре сразу стало мало. Просочились запахи мытых волос, туалетной воды, дешевых одеколонов, табака, кофе, духов разных, от которых ноздри резало и щипало. Кто-то неловко ткнул локтем под бок. Кто-то заказывал яичницу-глазунью и стакан кефира. Кто-то кого-то звал, размахивая руками. Бармен протянул мне записку с номером и извиняющимся тоном предрек, что сейчас народу еще больше навалит. А я ответил, что пойду отсыпаться, раз так.
— Ко мне друг заехать должен, — говорю, — большой такой, на шкаф похожий. Скажи ему, чтоб не шумел, когда зайдет. Не люблю, когда будят.
Кивнул бармен, а я с табуретки соскочил и быстренько, лавируя между людьми, поднялся по лестнице на второй этаж.
Все-таки к нормальной жизни заново привыкать надо. Как только захлопнул дверь номера, прислонился к стене, сразу легче стало. Отвык я от такого количества людей вокруг. Словно рыба, выброшенная на берег, себя чувствую — и вздохнуть трудно, и пошевелиться. А в одиночестве ничего. Отпускает.
Тут вспомнил, что не спал почти целые сутки. Еще наелся хорошо, а когда наедаешься, решительно тянет вздремнуть, часиков, этак, на…энцать. Дай бог, чтоб Паршивец не утром приперся, а хотя бы к полудню.
Включил я микробиль, чтоб холодный воздух по номеру погонял, завалился на кровать, лицом в подушку, и отключился…
3
Глаза открываю — а передо мной Паршивец собственной персоной.
Портативный виромат разложил и выстукивает что-то по клавишам. Сидит такой шкаф за столом и не слышит, что я проснулся. Печатает. Запулить в него подушкой, что ли? Кофеварку жалко, которая рядом стоит. Поломаю еще.
Решил подняться потихоньку, подкрасться сзади, шею могучую его руками обхватить, да заорать во все горло в ухо:
— Попался! Ну-ка руки на стол, ладонями вверх, не шевелиться!
Паршивец подскочил, так, что меня на нем, как всадника не бешеном скакуне подбросило, отпрыгнул и рухнул на кровать спиной.
— Задавишь! — хриплю я.
— Еще бы! Будешь знать! — орет Паршивец, а голос у него не голос вовсе, а медвежий рык, аж уши заложило.
Такую могучую тушу ничем не запугаешь. В былые времена Паршивец в греко-римской борьбе золото брал без боя. Выйдет на ринг, пальцами хрустнет, и противник лицом белеет, коленки дрожат, кашлять начинает и на здоровье жаловаться. Правда, Паршивец уже давно из спорта ушел, но форму поддерживает, да и не только физическую.
Сел Паршивец за стол, ногу на ногу положил, откинулся на стуле, расправив плечи. Я, не поднимаясь, окинул его взглядом. Костюмчик хороший, розочка, вон, в петличке. Туфли на ногах не одну сотню кредиток стоят. Кажется, как у него пошли дела в гору два года назад, так до сих пор и идут.
— Сигарету поломал, — говорит Паршивец, — где новую взять?
— Купишь, — отвечаю, — как дела, зараза?
— Сам зараза! Чего разлегся? Я тут, понимаешь, жду, не беспокою, а он проснулся и даже друга родного не встречает. Где водка? Где закуска? Коврик где, под ноги стелить, а?
— А кукиш с маслом?
Хватка у Паршивца отличная, крепкая, дружеская. Так рассудить, один он у меня в друзьях остался. Все остальные притихли, отвернулись, разбежались, а он остался. И, наверняка, приехал так быстро, как смог.
На часах было почти три. Хорошо я выспался, ничего не скажешь.
— Давно приехал?
— Полчаса назад. Мне бармен досконально все объяснил. И даже ключик дал от номера. Ну, я потихоньку зашел, вижу, что ты бульбы в подушку пускаешь, решил не мешать.
— А Наташа?
— Ждет твоя Наташа. Дома. К вечеру ждет, если что.
Я сел на кровати, запустил пальцы в мягкую перину и долго, с удовольствием, разглядывал Паршивца. А морщинок-то прибавилось, думаю, вон, в уголках глаз, вокруг губ. Мешки появились, словно синяки. Блеска в глазах поубавилось? Стареешь ты, Паршивец, быстро стареешь. Вот тебе уже тридцать три, а выглядишь на все сорок, если не больше.
— Постарел ты, Грозный, — говорит Паршивец, вытаскивает из нагрудного кармана сигаретку и закуривает, — седые волосы вижу.
— На себя посмотри. У тебя волос сроду не было. А говорил, сигарет нет…
— И я старею, — легко соглашается Паршивец, — не поверишь, раньше целую ночь спал как убитый, а сейчас по два-три раза вскакиваю. Не спится и все тут. На кухню выхожу, рюмочку коньячку выпиваю, только потом обратно в постель. Даже перед Оксанкой стыдно.
— Чего же тут стыдного? Вот если бы ты из-за бабы какой-нибудь вставал, тогда другое дело, а анурез, брат, это такая вещь…
— Я тебе покажу — анурез!
Я захохотал. Приятно, блин! Приятно через столько-то лет встретить старого приятеля, поболтать, выпить…
Выпить?
Выпить!
А Паршивец, недаром мы с ним столько лет знакомы, уже деловито поднялся, закатал рукава. Я заметил у двери в туалет две небольшие спортивные сумки, забитые, судя по натянутым бокам, до отказа. Заскрипели молнии. С легкостью фокусника Паршивец извлекал из сумок легкие трико, джинсы с модной цветастой наклейкой на одном месте, футболку, кепку, пачки кредиток, перемотанные резинками розового цвета и прочую ерунду которая, вроде бы, и не нужна вовсе, а на практике без нее не обойтись. В результате на столе осталось места разве что для пепельницы, а с кровати мне вообще пришлось слезть. Под конец Паршивец извлек что-то завернутое в газету и положил на стол. От «чего-то» пахло свежекопченой рыбой.
— Все, как просил, — говорит Паршивец, — задачку ты мне поставил, Грозный. Мог хотя бы за пару дней предупредить?
— Откуда? Из тюрьмы? Свое право на первый звонок я во второй день заключения использовал. А оттуда, знаешь, просто так весточку не подашь. Тем более тебе. Забыл что ли?
— Черт с ним, — заключает Паршивец, а я люблю его именно за лаконичность и скорые решения, — наливай, Грозный. Выпьем за твое освобождения. Сколько бы ты еще там сидел, коли не амнистия?
— Два года, шесть месяцев и двадцать восемь дней, — отчеканиваю, — то есть уже конечно, двадцать семь, — а сам беру первую бутылку с говорящей надписью «Такерский коньяк», сворачиваю пробку и ищу глазами штопор. Где-то его Паршивец положил…