Ловец богов

Матюхин Александр Александрович

— Ага. Пашка. Здорово, — говорит Пройдоха, и лезет обниматься.

Вчера вечером мы с ним виделись, но Пройдоха обнимается так, словно вновь встретил меня после трехлетнего заключения. Что ни говори, а обниматься он любит. Дай только Пройдохе обниматься, так он хоть целый день на это потратит, зараза, Сам щупленький, худой, как вешалка, носатый, а обнимается цепко, пальцами в плечи вцепился, аж кости трещат.

Сопит в ухо:

— Эх, Грозный. Знал бы ты, как я тут без тебя скучал эти годы. Не передать. Я тут водочки захватил, ага, сейчас нацедим!

— Никакой водочки! — говорю, — сегодня делами заниматься будем. Негодяя с Сан Санычем видел?

— Нет. Звонил. Обещают быть.

Кряхтя, Пройдоха наклонился и стал расшнуровывать ботинки. На самом деле его звали Колей Ивановым. Восемь лет назад мы с ним вместе университет программирования заканчивали. Только я не закончил, ввиду некоторых конфликтов с деканом, а Коля защитил диплом и пошел работать по специальности. Пару лет он продержался в унылом и затхлом УНИИ им. Голубева, потом плюнул на все и решил пуститься на вольные хлеба. Сунулся в Нишу пару раз, взломал несколько баз данных, пустил вируса по сети, заработал сколько нужно, а теперь живет редкими заработками и ни на что не жалуется.

Пока Пройдоха разувался, в коридор выглянула Наташка:

— Коля, привет. Завтракать будешь?

Пройдоха, не разгибаясь, поднял пунцовую от напряжения голову и кивнул:

— Спасибо, Наташа, я уже позавтракал, ага. Две котлеты.

Расшнуровав ботинки, он стыдливо оттянул дырку на пятке, взял звякающий пакет и направился следом за мной на кухню.

— Давно здесь не был, ага, — произносит Пройдоха, оглядываясь, — пару раз забегал, пока тебя, ну, того, а с тех пор не забегал. Гостинцы только.

— Знаю я о твоих гостинцах, — сажусь на табуретку, около окна и поглядываю на улицу, — Наташка писала, молодец. Сам-то как живешь? Перебиваешься?

— На жизнь хватает, — уклончиво отвечает Пройдоха, ставит пакет на стол и садится рядом.

— Ты за водку не переживай, — говорю, — не пропадет твоя водка. Сейчас Негодяй придет, без закуски выдует, ты его знаешь.

— Ага, знаю. Я его пьяным ни разу не видел.

— Давай пока кофейку крепкого и по сигаретке.

— Завтракал недавно. Котлетами…

— Отказа не принимаю! — подхватывает Наташка, — в моем доме ходить голодным неприлично. Обижусь!

— Ну, не голодный я…

Сопротивление Пройдохи мы переломили общим протяжным воплем. Наташка, которая не терпит возражений в принципе, вновь включила кофеварку. Пройдохе пришлось смириться с неизбежным, хотя для вида он поскреб подбородок длинными пальцами и сказал, дескать, что на кофе у него с детства аллергия, а пьет он зеленый листовой чай в прозрачной чашке с обязательно фигурной ручкой и чтоб с сахаром рафинадом в коробочке.

— Обойдесся! — говорит Наташка, потом смотрит на часы, — ой, мне через полчаса на работе надо быть! Так, Павел, обслужи гостя, и чтобы все чинно было. Крепче кофе не наливать! Никакого рафинаду! Я вечером проверю, ясно?

Картинно пригрозив маленьким кулачком, Наташка выпорхнула из кухни.

— Может, водки? — бормочет сломленный Пройдоха, но я уже наливаю ему в чашку крепкого кофе.

— Водку будем пить позже! Мы же не алкоголики, чтобы напиваться до прихода остальных. Бутерброд?

Сломленный окончательно и бесповоротно Пройдоха взмахнул рукой, давай, мол, бутерброд, и я полез в холодильник. И вновь, пока резал я ножом замерзшее, ломающееся масло, накатили воспоминания. Лица показались где-то на уголке сознания. Всплыли тихие, шепчущие обещания, которые давал в темной, душной камере, глубокими ночами, когда только по голосу можно было определить кто где находиться и что делает. А ведь я многих своих собеседников в глаза не видел. Голоса одни… …Вон тот, хрипатый, видать в возрасте уже. То и дело его разговоры прерывались долгим, протяжным, захлебывающимся кашлем… а другой, издалека, молодой, пронзительно кричал, что он де темноты боится, лампочку хоть одну, самую тусклую включите, ироды… а еще один совсем близко, скрытый мраком, за толстыми решетками, спокойный у него голос, ровный, по-деловому человек говорил, умные речи толкал про политику, про Президента нашего, про Слонов. А еще про Нишу выпрашивал… Одного я запомнил — Владиком звали — просил у всех, кто раньше освободиться, письмо матери написать, сказать, что все хорошо, что кормят, вроде, неплохо, да и не бьют почти. Владик этот политический был, а значит — невозвращенец. Говорил, что едва самого Президента на тот свет не отправил. Какими-то ему одному ведомыми путями проник в Посольство и обложил весь подвал самопальными взрывными устройствами. Хотел и себя взорвать, а не получилось. Образования не хватило. Не взорвалось у него ничего: контакты отсырели, или неправильно соединены были. От отчаяния и попался. Адрес Владика я намертво запомнил — он его каждую ночь по нескольку раз говорил. Интересно, написал ли кто? Ведь до меня сколько людей освободилось. Или каждый думает, что предыдущий написал, и никто не пишет. Может, сходить, черкануть пару строк телеграммой?

— Грозный? Палец отрежешь!

Отхлынула волна воспоминаний, как просветление после обморока. Посмотрел я перед собой и увидел нож, размазывающий по хлебу масло. А масла так килограмм уже — не меньше. Повернул голову, а на меня из-за стола Пройдоха испуганно смотрит, сжимает обеими руками кружку кофе, и глаз, стало быть, не сводит.

— Не выспался, — говорю, — с кем не бывает. Держи.

Протянул я Пройдохе бутерброд, а сам сел рядышком. В это время коридора выглянула Наталья — светящаяся, как майское солнце, в легком костюме, который совсем и не для весны, а для жаркого знойного лета. На голове удерживающие пышную челку темные солнцезащитные очки.

Весело помахал ручкой:

— Мальчишки, пока. Не шалите тут без меня.

Подмигнула и исчезла. Только дверь тихонько скрипнула.

3

За что Негодяя Негодяем прозвали даже я вам сказать не смогу. Поговаривают, что это он сам себя так назвал, ввиду своего, значит, противного характера. На самом деле Негодяя звали Евгением. По отчеству он тоже был Евгеньевичем, что служило поводом для жестоких шуток в узких кругах его хороших знакомых. Я, например, когда находился в веселом расположении духа иначе как Евген Евгенычем его не называл, а Паршивец, тот еще дальше зашел. Явился как-то (еще до моего ареста дело было) на квартиру, увидел сидящего на табуретке Негодяя, схватился левой рукой за сердце, глаза закатил, на колени упал, носом, значит, в пол, и давай причитать: «Негодяй, наш, Евгений Евгеньевич, батюшка! Не вели казнить, а вели слово молвить! Как же мне стоять с тобой рядышком в этой загаженной кухоньке, да без головного убора и без ста граммов хорошего, крепкого напитка? Изволь, Негодяй, наш, Евгений Евгеньевич, тотчас рысью броситься на улицу, босиком, и прикупить в ближайшем киоске пакетиков с креветками, водочки пару бутылочек и джин тоника для женщины одной!». Притом, что Негодяй лет на пять младше Паршивца, а выглядит так и вовсе на все двадцать с небольшим хвостиком. Лицо у него вытянулось, смутился, покраснел, залепетал что-то! Хохотали все, кто в кухне находился, и я в том числе…

А за прошедшие годы Негодяй изменился. Обзавелся черной, как смола, курчавой бородкой, зато блистал теперь залысиной. Из худого, костлявого, сутулого парня превратился в округлого, с выпирающим животиком, хотя все такого же сутулого мужчину.

А вот свитер на нем был одет тот же: растянутый везде, где только можно растянуться, черный, с заплатками. Потертые джинсы и кроссовки, сдается мне, Негодяй тоже не менял много лет.

Сегодня пришел он не один, а, как и договаривались, с Сан Санычем. Вышеупомянутый Сан Саныч, притесненный Негодяем, топтался поодаль, и ему решительно не хватало места, чтобы разуться и скинуть пальто.