Ловец человеков
Шрифт:
— Хуже то, что так думает не только он… — пробормотал Курт, с ужасом воображая, что он будет делать, если вся деревня, снарядившись вилами и факелами, затребует безотлагательной казни «кровопивца», а походя и нерадивого инквизитора, который не пожелает ее осуществить… Может, надо было плюнуть на все и послать с отчетом кого-то побыстрее, чем ишак со святым отцом? А кого? Кого-то из крестьян? Ненадежно. И не быстрее. Бруно?.. Смешно. Этот возьмет ноги в руки, как только очутится отпущенным с привязи; а главное, нет гарантий, что он не сделает этого до того, как доставит послание…
Какая жалость, что Курту не полагается еще по статусу
Чувство, что он затерян на отдаленном острове, возвратилось вновь, ставши еще тягостнее, еще непроницаемей…
Он вздохнул, потирая ладонями лицо, и услышал, как Бруно рядом хмыкнул:
— А я гляжу, ты особо-то усидчивым учеником не был, а?
— Что? — переспросил он непонимающе; бродяга кивнул на его руки.
Курт улыбнулся, проведя пальцем по едва различимым поперечным полоскам на тыльной стороне ладоней, вздохнул.
— Вот ты о чем… Да, розог в свое время я обрел изрядно.
— И не только? Я кое-что заметил, когда ты сегодня красовался своим тавром…
— Печатью.
— Похрену, — отмахнулся бывший студент. — Так вот: мне почудилось, или нечто схожее у тебя и на спине?
— Не почудилось.
Бруно удивленно качнул головой, хмыкнув.
— Любопытно б узнать, где ж это такое место, в котором господ плетьми охаживают. Одним бы глазком взглянуть.
— А кто тебе сказал, что я — из господ?
— Ну, да, — криво ухмыльнулся бродяга, — с улицы тебя в инквизиторы взяли.
— Именно что с улицы… Моя мать, да будет тебе известно, была прачкой, а отец занимался тем, что за жалкие медяки натачивал ножи, ножницы и прочую дребедень.
— Врешь, — убежденно сказал тот; Курт улыбнулся.
— Похоже, теперь время рассказать и мою историю. Интересно?
— Да не то слово; занятно будет послушать, как это сыновья прачек делаются господами следователями.
— Ты слышал об академии святого Макария?
Бруно передернул плечами, неопределенно промычав нечто, что сложно было расценить как утверждение либо отрицание, и неуверенно кивнул.
— Что-то такое… Ну, там инквизиторов делают, насколько я знаю. «SM» на твоем клейме — это оно?
Внимательный, отметил Курт, но в ответ просто сказал:
— Печать, Бруно. Это называется Печать.
— За что ж с вами так? точно баранов.
— «За что»… — не то повторил, не то переспросил Курт, глядя мимо него, и вздохнул. — Хоть и было за что, а это — не наказание и не принижение. Как я уже говорил, это — просто notamen, [36] по которому можно понять, кто я.
Конечно, не просто знак, возразил он сам себе мысленно, но этот бывший студент вряд ли поймет его сейчас. Этого Курт ему рассказывать не будет — что это значило для выпускников, с каким нетерпением они ждали этого дня, ждали — и боялись. В зал, полутемный, тихий, где свершалось то, что курсанты почтительно звали Церемонией, вызывали по одному, а оставшиеся за дверью делали ставки — закричит ли; у двери царило нервное веселье, серьезными, притихшими были лишь те, кто, пошатываясь, выходил обратно…
36
отличительный знак (лат).
— Ладно, как угодно, — согласился Бруно и поторопил: — Так я слушаю, трави свою историю. Твоя мама хорошо отстирала шмотки палача, и тебя взяли по знакомству?
— Моя
Тот осекся, уронивши взгляд в пол, и на щеках его выступили розовые пятна.
— Извини, — пробормотал Бруно тихо, — я не думал… Сочувствую.
— Верю. Так вот, в восемь лет я лишился обоих родителей, ибо отец спился и умер за каких-то полгода после ее смерти, и тогда меня к себе взяла тетка со стороны матери. Ей всегда было на меня наплевать; о самом ее существовании я узнал лишь тогда, невзирая на то, что мы жили в одном городе. Ей когда-то повезло выйти замуж за местного булочника, бедная, да к тому же темная родня ей была ни к чему.
— Но тебя-то она приютила.
— Да, она тоже неизменно напоминала мне об этом — о том, что она дала мне пристанище, что не позволила мне остаться на улице и умереть с голоду… Только не останавливала своего внимания на том, что это пристанище было для меня работным домом, а с голоду я не умирал лишь потому, что воровал с кухни. За что, разумеется, был многократно бит. В основном скалкой — доброй, крепкой скалкой для раскатывания теста. Около года я смирялся. А раз связался с компанией уличных детей; кварталы победнее тогда проредило довольно сильно — кроме чумы, еще и год выдался голодным, и те дети, коих не успели выловить, просто остались обитать в домах и подвалах на опустевших улицах. Поначалу я просто общался с ними — до тех пор было не с кем; после несколько раз «сходил на дело» — забрался вместе с ними в чей-то дом. Собственно от них я неожиданно с удивлением узнал, что сносить побои не обязательно, что от них можно ведь и уворачиваться. Потом мне пришло в голову, что не обязательно всякую ночь возвращаться в этот дом. А в одно прекрасное время поразмыслил — а что вообще мне в том доме надо? Что я там получаю? Тумаки? Этого добра можно было в достатке найти на улице; да и избежать их на улице было гораздо проще. Пропитание? Нет. Понимание? Нет. Хоть что-нибудь? Нет. Так чего ради, подумалось мне однажды, я вообще должен там быть? Да низачем.
— И остался жить на улице? В подвалах?
— Зато утром я пробуждался от того, что более не желал спать, а не от пинка в ребра. Недоедал не более прежнего. Конечно, порой приходилось доказывать свое право на существование, но и с этим скоро свыкаешься. Со временем приобвыкаешь и к опасности, и к тому, каким способом добываешь себе пропитание; детские банды, Бруно, это самое жуткое, что есть в преступном обществе, поверь мне. Дети быстро выучиваются ничего не страшиться, быстро перестают ценить жизнь — и собственную, и чужую. И как всякая слабая тварь, защищаясь или нападая, ребенок бьется безжалостно, как животное… А со временем притупляется и чувство опасности. Так как-то и я с тройкой приятелей внахалку залез в лавку, не дождавшись, пока хозяин заснет наверняка. Когда нас застукали, я очутился у двери последним. Хозяин той лавки просто запустил мне вдогонку весьма ощутимый глиняный горшок с горохом; до сих пор удивляюсь, как эта штука не разнесла мне голову… А очнулся я уже в нежных руках магистратских солдат, которые препроводили меня в тюрьму.
— Ты что же — из тюрьмы в свою академию угодил? — усмехнулся Бруно; он кивнул:
— Да. Мне повезло… или кое-кто там, наверху, решил, что я заслужил чего-то большего; как угодно. Именно в те дни в нашем городе проездом оказался человек, который предложил мне выбор между обучением и виселицей. Понятно, что я выбирал недолго.
— Виселицей? — уточнил Бруно. — За ограбление лавки в малолетстве?
— За ограбление лавки, — кивнул Курт. — За кражи. За грабительство на улицах. За четыре убийства.