Ловец мелкого жемчуга
Шрифт:
Пока Федька копался на своей полке в шкафу, Георгий заварил чай.
– Да что-то настроения на гулянку нету, Федот, – сказал он. – Может, позже подойду.
– Впечатления от кина в рыжей голове крутишь? – догадался Федька и подмигнул. – Или от Марфы? Ну, дело хозяйское. А то поделился бы с друзьями. В смысле, впечатлениями, не Марфой. – И, засмеявшись собственной остроте, он выскочил из комнаты, добавив, уже стоя в дверях: – Ладно, если все-таки надумаешь – ждем-с!
Георгий держал кружку двумя руками, согревал ладони и по привычке следил, как дышит, волнуется тонкая пленка пара над поверхностью крепкого чая. Он действительно «крутил в голове» впечатления от «Фаворитов луны», которых они сегодня смотрели с
«Как Марфа про этот фильм сказала? – вспомнил Георгий. – Что он как стихотворение. «Как на узорчатой тарелке…» Что-то там художник рисует на тарелке. Нет, на стеклянной тверди. И вроде про смерть, что он смерти не боится, кажется… Елки, забыл! Пробкой меня заткнули, что ли?» – сердито подумал он.
Память у него была такая, что забыть несколько стихотворных строчек он просто не мог. Но забыл же!
Чтобы отвлечься от своего дурацкого, абсолютно пустого состояния, Георгий взял со стола книгу и раскрыл на первой попавшейся странице. Это была его любимая книга – «Папийон» Шарьера. Георгий вспомнил, как Зина сказала ему в последнюю их ночь в гарнизонной библиотеке, за стеллажами: «Да не возвращай, оставь себе, Гошенька. Кому ее тут читать, кроме тебя?» – и погладила его по щеке не девическим, а женским, даже бабьим каким-то жестом, который возбуждал и раздражал одновременно.
Книга открылась на тех страницах, где Папийон, бежав из тюрьмы, попадает к индейцам, которые занимаются ловлей жемчуга. Это были прекрасные и совершенно загадочные страницы. Почему индейская девушка Лали заставляла своего белого мужа разжевывать и глотать разноцветные жемчужины – белые, розовые, серые, черные? Может, у мужчины, если он проглатывает жемчуг, появляется какая-то особенная сила? Этого автор не объяснял, но Георгий видел, как все это происходило, так ясно, как будто это происходило с ним самим: пустынный берег, сероглазая голая девушка протягивает жемчуг на исцарапанной кораллами ладони, зубы у нее сверкают, как этот жемчуг, который она только что достала со дна моря, а на теле нарисовано какое-то гибкое растение – его ветви поднимаются до самой груди и заканчиваются на сосках розовыми цветами…
«Я стал привыкать к своей новой жизни и понял, что не следует заходить слишком далеко, иначе привычка может перерасти в потребность, и тогда вообще не захочется уходить», – читал Георгий.
Это была первая книга, которую он увидел как фильм. В голове своей увидел, не на экране, и задрожал весь, словно от страха, потому что представил все это именно на экране, и так ясно, как будто снял все сам.
Георгий был уверен, что с местом службы ему повезло. Да он и вообще был везунчик – наверное, из-за рыжей своей, пылающей головы. Может, дело было и не в том, что исполнялась примета – рыжим везет, – а просто люди видели эту голову, похожую на костер, им становилось весело, и они невольно хотели что-то сделать для парня, к широченным плечам которого такая выдающаяся голова приставлена. Но, с другой стороны, на сборный пункт-то Георгий пришел обритым наголо. Поэтому то, что он попал не на три года во флот, а на дальневосточную ракетную точку, можно было считать везением в чистом виде, без внешних факторов.
– Ого! – хмыкнул прапорщик, обходивший выстроившуюся на плацу шеренгу новобранцев. – Как фамилия, откуда такой?
– Рядовой Турчин, из Таганрога, товарищ прапорщик! – громко доложил Георгий, впрочем, не демонстрируя особого рвения.
– Гля, плечищи какие отрастил! А
– Плоскостопие.
– А-а… В баскетбол играешь?
Георгий вздохнул. Этот вопрос задавал, знакомясь с ним, каждый второй. Или каждый первый – если из дураков.
– Не играю, – привычно ответил он. – Фотографирую. Стенгазету могу делать, клуб оформлять.
Гарнизон был замкнутый, удаленный от всего белого света, и все здесь знали друг друга как облупленных. Можно было посочувствовать офицерам: даже любовницу толком не завести, супруга быстрее узнает, чем до дому дойдешь от этой самой любовницы. Правда, при взгляде на служивших здесь офицеров меньше всего могла прийти в голову мысль, что кому-нибудь из них может понадобиться любовница. Мужики пили по-черному, грубели на глазах, и даже молодые лейтенанты уже через год после училища начинали разговаривать так, как все здесь разговаривали: не договаривая окончаний не только фраз, но даже слов. А чего там договаривать, небось и так все ясно! Все вообще ясно, никаких открытий жизнь не готовит, здесь каждый это понимал очень быстро…
Георгий армии не боялся. Ни того, что два года придется провести среди посторонних людей, постоянно у кого-то на глазах, ни того, что придется подстраиваться под чужие жизни и подчиняться дуракам. Он вообще мало чего боялся, да к тому же легко осваивался в любой среде, сам не замечая, как это происходит. Вроде и балагуром он не был, и ни перед кем не заискивал, но всем сразу начинало казаться, что они сто лет знают этого парня – рыжего, высокого, приметного.
Идея с оформлением стенгазеты понравилась не только прапору, но и ротному замполиту. То есть заместителю командира по воспитательной работе, так он теперь назывался. Правда, Георгий не умел рисовать людей, но изобразить что-нибудь неодушевленное, вроде автомата Калашникова, или написать краской лозунг, или обвести что надо ровными рамочками – это без проблем.
– Ты, это, Турчин, в библиотеку сходи, – распорядился старлей Беденко. – А то, понимаешь, двадцать третье февраля на носу, а у нас Костров дембельнулся. Какой художник был! Стенгазета в прошлом году – картинка, первое место взяла в дивизии. Выходит, новую придется делать: ту-то запомнили, не повесишь больше. Короче, ты там возьми в библиотеке. Ну, журналов каких, чтоб с картинками. Отбери чего надо. Ракетные установки сам изобразишь, а людей – типа аппликацию сделай, как в детском саду.
До этого, да и до чего-нибудь более оригинального, Георгий и сам бы додумался, без Беденкиных дизайнерских находок. Но излагать свои идеи замполиту он не стал и пошел в библиотеку.
Он едва добрел от казармы до Дома офицеров. Дальневосточные ледяные ветры – это было единственное, к чему он после таганрогской мягкой зимы привыкал тяжело. Снег резал лицо, в сплошной метели еле угадывалось двухэтажное здание с треугольным фронтоном. Но когда Георгий вошел наконец в темный вестибюль и, поднявшись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, открыл дверь в библиотеку, – ему показалось, что мир изменился. Он остановился на пороге, как деревенский мальчик, впервые попавший в городской дом. Хотя с чего бы ему было удивляться, что он, книг не видел?
Но в этой комнате было что-то такое, чего Георгий не видел – вернее, не чувствовал – никогда и, главное, меньше всего ожидал почувствовать в армейском клубе. Потолки здесь были высокие, и сама комната казалась просторной и светлой, несмотря на множество книжных стеллажей. Или, наоборот, благодаря множеству стеллажей, сделанных из светлого некрашеного дерева. Из такого же дерева был сделан высокий барьер перед стеллажами. Георгию показалось, что за барьером никого нет, но тут же из-за него выглянула, привстав, девушка. Наверное, она сидела за столом и, наверное, была невысокого роста, потому что даже макушка ее не виднелась из-за барьера, пока девушка не встала.