Ловец мелкого жемчуга
Шрифт:
Георгий ожидал, что Нинка, как всегда, распахнет дверь прежде, чем он успеет вставить ключ в замок, или сразу выйдет ему навстречу из комнаты, – и он тут же все ей скажет. Но когда он вошел, в квартире было темно, и что-то вдруг дрогнуло у него в груди: это уже было однажды, темнота и тишина в вечерней квартире…
Нинка сидела на матрасе, поджав ноги и обхватив себя руками за плечи, и в этой ее позе было что-то такое тревожное и вместе с тем беззащитное, что он молча остановился на пороге.
– Пришел… – сказала она совсем не своим голосом, чуть слышно, как будто с петлей на горле. – Ты пришел…
–
И тут же понял, что после этих слов, которые он как-то машинально, не думая, произнес успокаивающим тоном, уже невозможно сказать ей то, что он собирался сказать.
Нинка одним стремительным движением поднялась с матраса, сделала несколько шагов и остановилась, словно не решаясь его обнять, хотя уж что-что, а это она всегда делала без раздумий.
– Дура я! – наконец выговорила она и вздрогнула. Так она иногда вздрагивала во сне, а потом рассказывала, что ей снилось, как она падает в пропасть. – Показалось, что ты… не вернешься. Сижу, трясусь, свет боюсь включить, а почему, сама не пойму. Думала, с тобой случилось что… Ничего с тобой, а?
– Ничего. – Теперь ему показалось, что петля затягивается уже на его горле. – Со мной ничего.
Он долго ждал, когда Нинка наконец уснет: курил на кухне сигарету за сигаретой, пил водку из начатой бутылки, которую нашел в холодильнике. Она не спала – Георгий чувствовал это, хотя из комнаты не доносилось ни звука. И он не мог себя заставить войти в комнату, лечь рядом с нею…
Он никогда не представлял своего будущего с Нинкой. Правда, он вообще не представлял себе своего будущего – с тех самых пор, когда понял, что не будет снимать кино, и никогда больше не глянет в визир камеры, и не увидит того ясного, трепетного и живого мира, который он мог увидеть только в визир. Слишком мучительно было думать о будущем, в котором этого мира нет, – и он не думал. Но все-таки представить, что вот ему тридцать, сорок, пятьдесят лет, и он точно так же, как сейчас, живет с Нинкой… Это было как-то непредставимо.
И вдруг оказалось, что то мгновение, вот именно мгновение, всего несколько секунд, когда он должен будет сказать, что уходит от нее, еще более непредставимо и даже почему-то невозможно. Как это сделать, что ей сказать? И что с ней будет, когда он это скажет? Впрочем, для того, чтобы догадаться, что с ней будет, не надо было обладать особенным воображением.
И что ему было делать?
Георгий докурил последнюю сигарету, машинально вытряхнул пепельницу в ведро, допил водку и пошел в комнату. У него было такое чувство, словно он бросается в омут головой.
«И лучше бы в омут головой», – мелькнуло в чуть затуманенном спасительной водкой сознании.
Нина, конечно, не спала.
– Может, на Мальту поедем? – услышал он ее голос в темноте. – Ты же хотел. Хоть на недельку, а? Отдохнул бы… Там тепло сейчас, наверно, не то что тут – ходишь, дерьмо со снегом месишь, а еще ноябрь только начался, вся зима впереди.
– На Мальту? – помолчав, переспросил он. – На Мальту… Да, поехали на Мальту.
Теперь ему было совершенно все равно, что говорить, так же все равно, как и то, куда ехать. И загранпаспорт у него был готов. Они ведь собирались на Мальту еще летом, но потом он занялся малолетниковской квартирой, а потом появилась Ули, и ему стало ни до чего…
Так
И было даже не жаль, что все ему безразлично, ничему он не радуется: ни Москве, такой необычной с высоты, – он ведь и на самолете летел впервые в жизни, ни каким-то совсем диким и таким странным поэтому Пиренеям. Черный туман клубился в пиренейских пропастях, не было видно ни дорог, ни жилья, а ведь это все-таки не Кордильеры какие-нибудь – европейские горы…
Георгий вспомнил, что хохотал до икоты, когда Нинка рассказывала, как отец брал ее, шестнадцатилетнюю, с собой на гастроли Большого театра в Штаты.
– Ну и как тебе Нью-Йорк? – спросил Георгий, ожидая, что она вспомнит хотя бы небоскребы.
– Да никак, – пожала плечами великолепная пиратка. – Та же Москва, только апельсинов больше.
И вот теперь даже Нинка с ее потрясающим пофигизмом казалась рядом с ним восторженным ребенком.
Из всей Мальты он запомнил, и то смутно, только какой-то собор, который стоял на горе и был такого же цвета, как гора, – серебристо-палевого. Георгий смотрел на этот собор с балкона, а по горе определял время суток: вечерами вся она начинала мерцать и светиться какими-то огоньками, и собор тоже светился, и словно бы не снаружи, а изнутри. Так в Недолово осветилась однажды туча, закрывшая предзакатное солнце: каким-то невозможным серебряным светом, тусклым и ослепительным одновременно. Георгий запомнил это, потому что замечал и запоминал все, что было связано со светом. И этот собор на горе тоже, хотя теперь-то все это было совсем ни к чему…
Отель, в котором они поселились, оказался настоящим роскошным пятизвездным отелем – со множеством баров и ресторанов, с глубокими кожаными креслами в необозримом мраморном холле, над которым вилась галерея с колоннами и цветами, с такой же необозримой кроватью в номере, про которую Нинка откуда-то знала, что она называется «кинг-сайз», как сигареты, и что это значит «королевский размер». Ну да, ей же, наверное, в турагентстве объяснили, когда она ездила за путевками. Георгий дал ей деньги и сказал, чтобы брала то, что ей понравится; ему было все равно.
Он засыпал на этой роскошной кровати только под утро, совершенно пьяный и совершенно бесчувственный. Нинка лежала где-то на другом краю шелкового королевского поля.
… – Ты сначала осьминога будешь или сразу рыбу? – Нинкин голос отвлек его от бессмысленного созерцания гавани. – Может, винчика выпьем? Здесь кисленькое, холодненькое. Или вискаря хочешь?
– Все равно, – ответил он.
«Все равно, сейчас напиться или вечером. Какая разница?»
В отель они вернулись, когда до вечера было еще далеко, и Георгий предложил пойти в бар. Нинка обрадовалась так, как будто не была в баре никогда в жизни, а ему просто невыносимо было оставаться с ней в комнате. Невыносимо было видеть ее глаза, то вспыхивающие с какой-то лихорадочной надеждой, то печально гаснущие.