Ловец

Мамаева Надежда Николаевна

Я приходила в себя рывками, словно утопленница, что в последний момент передумала умирать. То выныривала на поверхность, глотая ртом воздух, то вновь погружаясь в бездну кошмаров. В те редкие мгновения, что я приходила в сознание, перед моим взором вставал закопчённый потолок в разводах, прикрытый вуалью из паутины. Голос с характерной старушечьей хрипотцой порою сетовал:

– Ну давай уж, болезная, поправляйся. Или умирай, не мешай честным людям жить, – и в мой рот вливался

то густой до смолы, тягучий и горький отвар, то вода.

Все же мне удалось выплыть из этого кошмара, а не утонуть. Наперекор самой себе, не отправиться по путям лабиринта за грань.

В один из вечеров я окончательно пришла в себя. Открыла глаза. В каморке, что стала мне и лечебницей, и спальней, и трапезной у стены посапывали, прижавшись друг к другу, двое мальчишек. Наглая облезлая полосатая кошка вылизывала свою лапу в углу. За тряпкой, что символизировала дверь, слышалось шкворчание, а по низу тянул запах прогорклого жира.

Я сглотнула и попыталась повернуть голову. Ровно в этот момент за занавеской послышалось шуршание. Морщинистая рука отдернула ткань, и в каморку вошла грузная и невысокая старуха.

– А, оклемалась-таки? – она уперла руку, в которой держала засаленное кухонное полотенце, в бок. – Ну, слава Престололикому! А то–ть Олаф все переживал, что рванешь…

– К–к–к–как рвану? – выдала вместо приличествующего ситуации «где я?» и «что со мной?», – столь велико было мое удивление от услышанного.

– Знамо как, полыхнешь и подожжешь все вокруг, – ничтоже сумняшеся, подбоченясь, ответила карга.

Мальцы сонно завозились, просыпаясь.

– Простите? – голос был словно чужой, а в горле при каждом звуке будто скальпелем изнутри проводили.

– Прощаю, – великодушно отозвалась собеседница, а потом, закинув полотенце на плечо, назидательно пригрозила пальцем: – Ишь че удумала, малахольная, убиться ей, видите ли, захотелось… Места другого найти не могла… Зачем под леса полезла?

– Я не…. – попробовала было возразить, но старуха, видимо, державшая до этого свой гнев в узде (и правильно, что на бессознательную–то кричать? толку–то мало), сейчас отводила душу.

– Тебе может жизнь и не мила, а бригадиру …. У него подряд, сроки, семья, дети… Ты башкой–то своей думала, когда самоубиться-то решилась? И ладно бы ты простая была…

Тут мне захотелось горько усмехнуться, ну да, судя по всему, перепугавшиеся рабочие, поняв, что под завалами не оборванка, переполошились, что им влетит. Но дальнейшие слова старухи разрушили мое вроде бы логичное предположение.

– Когда поняли, что ты еще вроде как живая, и вызвали целителя, этот шаромыжник, который лечить–то толком не умеет, лишь амулетики свои прикладывает, и заявил: умирает маг, да еще и огненный.

Я все еще не понимала, к чему клонит карга. Видимо, увидев на моем лице полную растерянность, старая сжалилась:

– Ты откуда такая взялась? Вылупила на меня свои гляделки… Будто не знаешь, что маги просто так по путям лабиринта за грань уйти не могут – им силу девать куда–то надо. А ты рвануть могла. И это – рядом с наполовину построенным кораблем! Аккурат там, где все ихние моторы–двигатели, с уже сидящими внутри ентими демонами окаянными…

– Элементалями, – машинально подсказала я.

–… Вот–вот, енлименталиями, – крякнула спикерша. – Они же, собаки, наружу вырваться могли и весь корабль разворотить… Да Олафа за такое в кандалы бы и на каторгу.

Старуха выдохнула, видать, выговорилась, спустила пар и уже спокойнее спросила:

– Ну ты как, умирать раздумала?

Для меня же сказанное оказалось ушатом ледяной воды, и вместо ответа я прохрипела:

–А почему я жива осталась?

Старушня нахмурилась, поджала губы, видимо, вопрос ей не понравился.

– Расскажу все, если обещаешь не подыхать в ближайшую неделю.

Я лишь кивнула, и, видя недоверчивую гримасу приземистой и стройной, как шарик, хозяйки, для верности прохрипела «клянусь». Она же, ухмыльнувшись, развернулась и … ушла.

– А как же… –

Я почувствовала, что меня надули. Наглым образом обманули, когда из–за занавески донеслось:

– Так я же не обещала, что прямо сейчас. Мне недосуг пока с тобой калякать. Скоро придут на ужин, а кормить нечем.

Зато завозившиеся у стенки пацаны потянулись и сели.

Как позже выяснилось, звали их, оказавшихся близнецами, Томом и Тимом. Семилетние, с голыми пятками и в драных штанах, чумазые. У первого только что выпали два передних зуба, второй щеголял фингалом. И оба были до жути горды этими отметинами. Им, в отличие от Фло (а именно так звали старуху) жуть как хотелось узнать что–то новое. А самым новым в этой каморке была пришедшая в себя я.

Они наперебой закидали меня вопросами: кто я, откуда, почему решила умереть (отчего и эти двое решили, что случившееся – мой добровольный выбор), и правда ли, что в синематографе жуть как интересно?

Признаться, последний вопрос поставил меня в тупик окончательно. И за него–то я и ухватилась, как за спасительную соломинку: остальные ответы заставляли бы вспомнить о предательстве и смерти.

– А почему у меня спрашиваете про синематографический театр?