Шрифт:
Мы вернемся на то же место, ибо преступник всегда возвращается на место своего преступления.
I
Когда они вышли на улицу, дождь все еще лил. Капли, отрываясь от кровли, падали на шиферный желоб, и сточные колодцы у обочин тротуара с шумом всасывали потоки воды.
Они остановились у самой двери, не решаясь идти дальше, слушая, как бранится хозяин чуррерии, [1]
1
Закусочная, где продают чурро – пончики и спиртные напитки.
– Ну, ладно, пошли, что ли. Я же вам говорил…
Пепельно-серый рассвет навевал невыразимую печаль.
Ореолом вокруг шаров на фонарных столбах желтел туман.
Здания, обступившие с двух сторон улочку, походили на плоские декорации, поставленные для съемки фильма. Кругом не было пи души.
– Мне холодно.
Эдуардо Урибе, Танжерец, отцепился от женщин, которых держал под руку, и забарабанил в только что закрытую дверь.
– Откройте, откройте!
Дыхание, словно облачко табачного дыма, вырывалось у него изо рта. Было холодно, и Танжерцу хотелось пропустить глоток вина.
Женщины поспешно окружили его и умоляюще обняли, стараясь предотвратить новую драку.
– Пойдем, Танжерец, видишь, закрыто?! Все уже ушли!
– Пойдем с нами, милый. Мы отведем тебя домой. Ляжешь в теплую постель. Сейчас важно согреться.
Но Урибе не желал, чтобы о нем заботились. Подобные знаки внимания приводили его в ярость. Он с силой оттолкнул женщин.
– Оставьте меня. Я не хочу, чтобы меня трогали. Я хочу войти туда.
И он снова забарабанил кулаком в закрытую металлическую дверь.
– Откройте, откройте!
Самая маленькая из трех женщин, виновница разыгравшейся перебранки, не переставая плакать, тащила Урибе в сторону.
– Дорогой мой, любовь моя!
Урибе в бешенстве обернулся.
– Вы не моя любовь и никогда ею не были.
И снова град ударов обрушился на дверь.
– Сторож, сторож! Откройте дверь!
Улица была пустынна. Моросило. Из окна соседнего дома высунулась женщина.
– Бесстыдники! Нашли время устраивать скандалы, не даете людям спать.
Подруги Урибе набросились на непрошеную защитницу тишины.
– А вы заткнитесь! Вас никто не спрашивает!
В ответ раздались брань, оскорбления. И окно с треском захлопнулось.
– Наконец…
Прислонившись к фонарному столбу, Рауль Ривера с безразличным видом наблюдал эту сцену.
Это был грузный, крепкий, с квадратными плечами парень, немного старше Урибе; у него были густые курчавые волосы и огромные черные усы.
Экстравагантный костюм его был в беспорядке: пиджак расстегнут, брюки в грязи. На незастегнутой рубахе болтался полуразвязавшийся галстук. Серое помятое лицо Рауля словно впитало в себя блеклый неясный цвет последних клочьев утреннего тумана.
Стоя у фонарного столба, в сдвинутой на затылок шляпе и зажав в зубах сигарету, он всем своим видом показывал, что держится в стороне от Урибе и его подруг, на которых, однако, неотрывно смотрел.
– Ничего не выйдет, – буркнул он.
Одна из женщин, самая толстая, с презрением посмотрела на него.
– Л вас тоже не спрашивают. Вы-то и виноваты во всем. Могли бы с ним договориться, не пуская в ход кулаки.
Она умолкла на миг и, указав на Урибе, добавила:
– Будь вы настоящим другом, вы бы не затевали ссоры и не оскорбляли бы его за то, что он не ввязался в драку.
Ривера криво усмехнулся.
– Так. Выходит, теперь я во всем виноват. Очень хорошо. Это мне урок на будущее – не вмешиваться в чужие дела.
Уперев руки в бока, и пуская кольца дыма, он являл собой живое воплощение оскорбленного достоинства.
– Обычная история. Бедненький мальчик ни в чем не виноват. А я совращаю его.
Он обращался не к женщине, которую не любил и не желал, а к самому себе, причем говорил жалобным тоном, как человек, который испытывает удовольствие, растравляя свою рану. «Я думал, что подрался из-за него, а выходит, я во всем виноват…» С похмелья он часто размякал.
Урибе между тем продолжал колотить в дверь чуррерии.
– Откройте, откройте!
«Так не может продолжаться», – подумал Рауль.
Эти слова он говорил себе не в первый раз, и воспоминание об этом привело его в ярость. Вечер, как всегда, кончился плохо. Так бывало всякий раз, когда они отправлялись в Лавапьес: Урибе начинал голосить. Оба они напивались. А стоило им напиться, как кто-нибудь из них, обычно Урибе, затевал скандал. И Ривере приходилось пускать в ход кулаки, чтобы унять драчунов, а Урибе смеялся от удовольствия, точно ребенок.
«В следующий раз и пальцем не пошевелю, пускай его хоть разорвут на куски», – подумал он злорадно. Его отношение к Урибе было каким-то странным сплавом восхищения и презрения.
Обычно он любил поиздеваться над Урибе, высмеять его манеры и одежду, сказать что-нибудь мерзкое о его привычках и вообще с удовольствием выводил его из себя. И наряду с этим он просто не мог жить без Урибе, всегда таскал его с собой, благосклонно слушал его болтовню и испытывал настоящее удовлетворение всякий раз, когда втравлял приятеля в какую-нибудь драку.
Недостатком, а может быть добродетелью, Риверы была его чудовищная физическая сила. С кем бы он ни дрался, он всегда выходил победителем.
Вот почему он каждый раз раскаивался в том, что позволил втянуть себя в драку. Тогда он набрасывался с оскорблениями и бранью на Урибе. Он обзывал его трусом, бабой, обещал разделаться с ним и вздуть. А порой и в самом деле колотил его.
Но потом, как правило, тут же раскаивался. Унижения, которым он подвергал своего друга, терзали и мучили его самого. И не проходило и часа, как он со слезами на глазах умолял Урибе простить его, гладил друга по голове и обнимал. И все снова шло по-старому, словно ничего не случилось. Ривера уводил с собой одну из женщин, а Урибе провожал домой подгулявших пьянчужек. В этот вечер Ривера не побил Урибе. Прислонившись к фонарю, уперев руки в бока, он чувствовал себя униженным и задетым.