Ловушка для Горби
Шрифт:
— Подождите! — сказал Кольцов, глядя больше на цэкистов, чем на уходящих. И когда последний — Ясногоров — закрыл за собой дверь, Кольцов опустошенно сел в кресло, развел руками перед цэкистами: — Я не знаю, что делать… Стрелять их, что ли?
Со двора дачи послышался шум заводимых машин.
Кольцов снял телефонную трубку внутренней связи.
— Это Кольцов, — сказал он. — Закрыть ворота и никого не выпускать. Члены Трибунала еще не закончили работу.
— Они не подпишут то, что вы продиктовали, — сказал один из цэкистов, 40-летний «новогорбачевец» в отличном импортном костюме.
— Но мы не можем публиковать такой приговор! — пылко сказал Кольцов. — Как вы могли подобрать такую команду в Трибунал?
— Это не мы, это Административный отдел… — сказал один из цэкистов.
Но Кольцов сделал вид, что пропустил это мимо ушей:
— Это же типичные «неокоммунисты»! Вот что
Но Кольцов даже не повернулся к ним. Он сидел к ним спиной, словно не слышал их шагов и не видел их вызывающих усмешек. Тень от высокой сосны за окном закрывала лицо Кольцова от прямого света из окна. Он знал, что то, что он скажет сейчас — это его последний ход. И потому он начал спокойно, издалека.
— На Черном море есть такой город — Одесса. Прекрасный был город… — произнес он негромко и глухо, по-прежнему не поворачиваясь к членам Трибунала. — Солнечный вольный курорт, международный порт, колыбель остряков и музыкантов. Но во время войны не то наши, не то немцы потеряли схему городского водопровода и канализации. И вот уже полвека из городских кранов течет вода, смешанная с промышленными отходами и другим человеческим дерьмом. А никто не знает, где копать, чтобы починить прогнившие трубы. И весь город, миллион человек пьет отраву, мочой поят своих детей. Из-за этой грязи у них уже была холера и будет снова. Но даже в Одессе — вольном когда-то городе! — все ждут, когда кто-то — горсовет, горком партии, Горбачев или Бог — построят им новый водопровод, — Кольцов вдруг повернулся к членам Трибунала: — Вы понимаете? Город уже полвека гниет, дети болеют и умирают, а люди сами ни черта не делают! И даже когда им дали свободу, они поняли это как свободу кричать на митингах: «Горбачев, дай! Горбачев, построй! Горбачев, накорми!» Мыло, сахар, колготки, сигареты, даже воду — все им «дай, Горбачев!» Что это значит? Это значит, что нашего народа в полном смысле этого слова — как народ, нация — уже не существует! А есть инвалид, иждивенец, уличный попрошайка! Даже по статистике, мы уже стали спившейся нацией с самым высоким в мире количеством дебилов и олигофренов. Потому что генетический фонд нашей нации смыло, убило, уничтожило волнами гражданской войны, эмиграций интеллигенции, сталинскими репрессиями и коллективизациями. Ваш приговор — это тоже приговор иждивенцев, перекладывающих свою работу на дядю. Но кто же будет работать в этой стране? Работать, а не болтать о демократии! И сколько времени можно заниматься публичным мазохизмом — на глазах всего мира расковыривать и расковыривать старые раны нации? Нам нужно вырвать народ из этой болтовни и ощущения исторической катастрофы — вырвать и повести дальше! Нам нужно строить водопроводы, делать мыло, гвозди, презервативы, еще миллион вещей, и в том числе — выносить приговоры тем, кто этому мешает. Приговоры, а не исторические эссе! Вы — Трибунал, а не ПЕН-Клуб! Если вы считаете, что Батурин прав и Горбачева нужно убить — так и напишите! И — подпишитесь! Но если нет — то примите решение сами, а не сваливайте его на других! Это и есть демократия — хоть что-то решать самим! От имени народа и партии! Иначе Россия и еще сто лет будет пить дерьмо из водопроводных кранов…
Кольцов замолчал, не поворачиваясь от окна. Он все сказал, что думал, даже больше, чем собирался. Пусть цэкисты донесут о его речи Митрохину или самому Горбачеву — плевать! Он, Кольцов, не допустит мягкого приговора Батурину — стране сейчас нужна жесткая рука, и Горбачеву, раз уж он выжил, придется надеть ежовые рукавицы на свои холеные ручки. Придется!..
Августовский зной звенел за окном высоким цикадным звоном. Над золотистыми бликами озерной воды взлетел небольшой карп и тут же плюхнулся в воду. Члены Трибунала, сидя за спиной Кольцова, молчали.
— Послезавтра, в субботу, Горбачева выпишут из больницы, — произнес Кольцов, не поворачиваясь. — В стране состоится гигантская демонстрация в честь его выздоровления и против батуринцев. А вы знаете, что это такое, когда народ выходит на улицу ПРОТИВ чего-то? Поэтому я не требую от вас жесткого приговора
И только в лимузине, устало откинувшись на прохладную кожу заднего сидения, Кольцов позволил себе расслабиться и мысленно вернул себя на эту дачу, вспоминая, что заставило его вот так выплеснуться, взорваться. Ах, да — эта Анна Ермолова, блондинка, пшеничная женщина с голыми плечами… Черт возьми, а не пригласить ли их всех в субботу на банкет, который Раиса устраивает в честь выздоровления Горбачева? Пусть они встретятся там с Горбачевым, пусть попробуют ему сказать, что хотят вообще оправдать Батурина…
16
Свердловск, «Большой Дом».
16.57 по уральскому времени.
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА
Срочно, секретно,
Правительственной спецсвязью.
ВСЕМ СЕКРЕТАРЯМ РЕСПУБЛИКАНСКИХ, ОБЛАСТНЫХ, ГОРОДСКИХ РАЙОННЫХ И СЕЛЬСКИХ КОМИТЕТОВ КПСС, ВСЕМ НАЧАЛЬНИКАМ УПРАВЛЕНИЙ КГБ И МВД СССР.
ОБСУДИВ ИНИЦИАТИВУ СВЕРДЛОВСКОГО ОБКОМА ПАРТИИ О ПРОВЕДЕНИИ ВСЕНАРОДНОЙ ДОБРОВОЛЬНОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ В ЧЕСТЬ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ ЦК КПСС ТОВАРИЩА МИХАИЛА СЕРГЕЕВИЧА ГОРБАЧЕВА, ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ПОСТАНОВИЛО:
ОДОБРИТЬ ПРОВЕДЕНИЕ ВЫШЕНАЗВАННОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ;
ПРОВЕСТИ ЭТУ ДЕМОНСТРАЦИЮ В СУББОТУ, 20 АВГУСТА С.Г.;
НАЧАЛЬНИКАМ МЕСТНЫХ УПРАВЛЕНИЙ МВД И КГБ ПРИНЯТЬ ВСЕ МЕРЫ ДЛЯ ПОДДЕРЖКИ ОБЩЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА ВО ВРЕМЯ ДЕМОНСТРАЦИИ.
ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС
Отправлено из Канцелярии ЦК КПСС 18 августа в 14.22
В приемной пожилая секретарша Стрижа — сухая, как вобла, и с тронутой оспой лицом — остановила Вагая предупредительным знаком:
— Он занят.
— Я только что звонил по прямому. Он просил зайти, — нетерпеливо сказал Вагай, держа в руке толстую кожаную папку.
Секретарша не без колебания нажала кнопку селектора и пригнулась к микрофону. Конечно, она знала, что Стриж и Вагай — родственники, что их жены — родные сестры, но вот же вышколил, подумал Вагай, даже его не пускает к Стрижу без доклада! И ведь специально взял себе рябую и старую — чтобы не только никто не подумал чего лишнего, но чтобы и самому даже по пьяни не захотелось…
— Роман Борисович, к Вам Вагай.
— Впусти, — коротко ответил по селектору какой-то осипший, почти хриплый голос Стрижа. — Но больше никого! И не занимай телефон!
Что случилось? — тут же похолодел Вагай. Неужели накрыли?
— Там… Там есть кто? — спросил он у секретарши.
— Нет.
С дурным предчувствием в душе Вагай настороженно шагнул в узкий тамбур, состоявший из сдвоенных и обитых кожей дверей. Этот тамбур отделял приемную от кабинета. Миновав его, Вагай увидел, наконец, Стрижа. И изумился: Роман Стриж — потный, взъерошенный — сидел за своим столом, целиком укрытым картой СССР. На карте лежала та же «Правительственная телеграмма», которую десять минут назад получил и Вагай. Рядом стояла открытая и початая бутылка армянского коньяка, а прямо перед Стрижом были его ручные часы. Справа, на маленьком подсобном столике — пульт телесвязи, три разноцветных телефона и селектор. Глядя на часы, на бегущую секундную стрелку, Стриж, не поворачиваясь к Вагаю, бросил:
— Садись! Пей.
— Что случилось? — спросил Вагай.
— Еще две минуты… — произнес Стриж, не отрывая напряженного взгляда от секундной стрелки. — еще минута и пятьдесят секунд и мы отменим всю операцию! Во всяком случае — в Свердловске…
— Почему?!
— Потому! — по-прежнему глядя на часы, сказал Стриж. — Когда ты получил эту телеграмму, ты первым делом что сделал?
Вагай пожал плечами:
— Ничего…
— Неправда. Ты позвонил мне. Правильно?
— Ну…
— Дышло гну! — опять передразнил; Стриж. — Почти сорок минут назад по всей стране все секретари обкомов, крайкомов и так далее получили эту телеграмму. Большинство из них — наши, патриоты, они не могли не понять мою идею. Ну, хотя бы половина из них! Хотя бы треть! И, значит, они должны позвонить мне! Для вида — поздравить с решением Политбюро, а на самом деле — через меня узнать, сколько нас. Ведь никто же не попрет в одиночку, а другого пути у них просто нет! А они не звонят, суки! Никто не звонит! Я даю им еще ровно минуту! Если до пяти никто не звонит, мы отменяем в Свердловске всю операцию! Пятьдесят шесть секунд… пятьдесят пять… пятьдесят четыре…