Ложь
Шрифт:
Когда я шла мимо, одна из агентесс дерзнула даже помахать мне рукой — вероятно, решила, что в глубине души мы с ней сестры. Правда, толку мне от этакой сестры никакого — она может разве что послужить источником удивления по поводу того, что женщины занимаются работой, с которой мужчины всегда справлялись вполне успешно, причем не испытывая потребности в увертках.
Вообще-то я понятия не имела, что именно у меня в кармане. Эта штука оказалась там совершенно случайно. Я просто исполнила просьбу Лили. Но, когда мы добрались до «Рамсгейта» и я очутилась в гостевой комнате, которую мне отвели для переодевания, я поставила кассетничек на комод и включила, не задумываясь о том, что услышу. Наверно, я ожидала музыки, ведь Лили говорила про музыку. Однако услышала я чей-то голос.
Узнала я этот голос не сразу — мужской, немолодой, монотонный. Но запись была сделана с безупречной точностью и высочайшим профессионализмом, ведь, слушая ее на карманном плеере, я тем не менее быстро смекнула, что голос принадлежит Таддеусу Чилкотту. На заднем плане слышался какой-то ровный звук, который я сперва приняла за случайно записанное тиканье часов. Но немного погодя поняла, что эти безжалостно ритмичные, гипнотизирующие щелчки выполняют вполне определенную функцию.
К сожалению, запись пришлось выключить прежде, чем удалось сделать хоть какие-то выводы, я была лишь заинтригована и озадачена. А плеер я выключила из-за Имельды, которая принесла чашку горячего чая.
— Я подумать, вы хотеть чай, — сказала она, ставя чашку на столик возле кровати, — когда все кончилось.
Она вышла, а я невольно задумалась: что она имела в виду под этим «кончилось»?
Может, это вообще никогда не кончится. Спокойно. Мне хочется обводить события карандашом, словно события похожи на сады, которые я проектирую и в которых заранее вижу все детали. Порой я даже вижу их глазами человека, сделавшего свое дело, уходящего от только что закрытой калитки — за нею сад, реальный и душистый, все камни на месте, ирисы клонятся к водам пруда, брось камешек, и вся экология воображения мгновенно расцветет совершенством форм и фактур. Не хочу я больше такой реальности. Хочу спрятаться и думать только о садах.
167. Шагая по сумеречному пляжу, я встретила человек десять, не больше. Два раза мне попались угрюмые дети с родителями. Потом собиратель камешков, который переворачивал то одну гальку, то другую. И, наконец, Медовая Барышня из Дома-на-полдороге.
Она сидела у себя на террасе, со стаканом в одной руке и биноклем в другой. Вместо обычного топа на ней была белая полотняная блузка, подошвы ног, закинутых на перила, казались странно, даже пугающе бледными. Распущенные медовые волосы растрепаны, но это ей шло.
Когда я проходила мимо, она посмотрела на меня, нисколько не смущаясь моего пристального взгляда. Улыбнулась, кивнула и сказала:
— Наш айсберг нынче вечером совсем розовый.
Я глянула направо: в самом деле.
— Вообще-то мне больше нравится, когда он зеленый, — продолжала она.
— Зеленый? Ни разу не видела его таким.
Она отбросила волосы назад, целиком открыв лицо, и с заговорщицкой улыбкой добавила:
— Еще увидите. Надо лишь подгадать момент.
Она откинулась на спинку кресла, приподняв бинокль и всей своей позой показывая, что разговор окончен.
— Всего доброго, — сказала я. Но ответа не последовало.
Когда я добралась до той части пляжа, которая считалась исключительной территорией «АС», там не было ни души. Я осталась одна-одинешенька, прошла к своей любимой дюне, пригладила песок, села и стала смотреть на айсберг.
Отлив был в разгаре, и весь пляж внизу влажно поблескивал, твердый и гладкий, точно лист сверкающей бронзы. Отражение айсберга на нем походило на мираж, хотя было перевернутым и чуть скошенным в мою сторону.
Компанию мне составляли только береговые птицы — кулички, красногрудые ржанки и стайки белобрюхих зуйков, сновавшие вдоль кромки воды. Я поставила фотокофр на песок, открыла и извлекла оттуда Лилин плеер, моля Бога, чтобы батарейки не сели, пока я не прослушаю запись и не соображу, что она собой представляет. Вытащив кассету, я аккуратно сложила манхаймовский конверт и сунула его в карман. Потом вставила кассету в плеер, нажала нужную кнопку и стала ждать.
168. Сперва я услышала просто продолжение того, что успела прослушать в доме у Мерседес.
Что-то вроде инструкций, но не для солдат, не для мелких чиновников, а скорее для потенциального неофита некой религии.
Например, почти в самом начале голос доктора Чилкотта — пугающе монотонный — сказал: вам не нужно беспокоиться о том, что вы знаете…Причем повторил несколько раз. После каждого повтора звучал механический щелчок, будто аппарат отключался, но отключения не было. Щелчок представлял собой просто сигнал, условный знак: шаг номер один — вам не нужно беспокоиться о том, что вы знаете,затем, через три секунды после щелчка, голос сказал: то, что вы, как вам кажется, знаете и помните, теперь нужно забыть.Это опять-таки было повторено несколько раз, а потом новый щелчок.
Теперь голос сказал: то, что вы знали доныне, есть ложь, и то, что вы помните, ложно.
Щелк.
То, что вы знали доныне, есть ложь, и то, что вы помните, ложно.
Щелк.
Айсберг темнел, из розового становился бордовым. Часы на пленке все тикали.
Теперь я скажу вам правду.
Теперь я скажу вам правду.
Теперь вы помните правду.
Теперь вы помните правду.
Чему бы вы ни сопротивлялись, сопротивление вызвано тем, что вы сопротивляетесь правде.
Чему бы вы ни сопротивлялись, сопротивление вызвано тем, что вы сопротивляетесь правде.
Каждая из этих фраз повторялась снова и снова. Щелк. Щелк. Щелк.
Меня охватила настоящая паника. Я боялась, что сама поддамся внушению, если не стану противиться ему всеми силами своего рассудка. Хотя тон голоса был безучастно-ровным, а фразы — банальными.