Ложная слепота (сборник)
Шрифт:
– Вы решили, что мы всего лишь «китайская комната» – глумился «Роршах».
«Чертик» шел на таран, нашаривая, за что бы уцепиться.
– Это была ошибка, «Тезей».
Нащупал. Прилип. И внезапно «Роршах» проявился у нас перед глазами – не контуры, не модели искусственных цветов и не упрямые комбинированные изображения. Он, наконец, предстал обнаженным перед людским взглядам.
Вообразите терновый венец: кривой, черный, матовый и слишком запутанный, чтобы примоститься на человеческой макушке. Запустите его на орбиту недоделанной звезды, чей отраженный полусвет едва очерчен силуэтами ее спутников. Редкие кровавые отсветы тусклыми углями вспыхивают в расселинах и на извивах, лишь подчеркивая царящую повсюду темноту.
Представьте себе объект, воплотивший само понятие страдания, нечто до такой степени искореженное и увечное, что даже сквозь бессчетные световые годы и непредставимые бездны биологических различий ты не можешь не ощутить, что предмет будто корчится от боли.
Теперь увеличьте его до размеров города.
Он сверкал на наших глазах. На кривых километровых шипах играли молнии. КонСенсус раскинул перед нами осененный зарницами ландшафт ада: бесконечного, мрачного и мучительного. Синтезированные модели лгали – в нем не было и грана красоты.
– Слишком поздно, – сообщило нечто изнутри «Роршаха». – Теперь вы все покойники. И… Сьюзен, ты слышишь? Мы начнем с тебя.
Жизнь слишком коротка для шахмат.
Они никогда не закрывали за собой люк. Слишком легко затеряться в зияющей бесконечности, разверзшейся по всем осям координат. Им нужно было и то и другое – не только пустота, но и якорь посреди нее: слабые отсветы с кормы, незаметный ветерок из вертушки, дыхание людей и шорох машин рядом.
Я лежал в засаде. Прочитав десятки очевидных намеков в их поведении, я уже втиснулся в передний шлюз, когда они пролетали мимо. Выждал пару минут и пополз вперед, к погруженной в темноту рубке.
– Конечно, они обратились к ней по имени, – говорил Шпиндель. – Никакого другого имени они не знали. Она сама им сказала, помнишь?
– Ага, – Мишель это не успокаивало.
– Это ваша команда утверждала, что мы болтаем с «китайской комнатой». Хочешь сказать, вы ошиблись?
– Мы… нет! Нет, конечно.
– Ну тогда получается, «Роршах» Сьюзен не угрожал. Так? Он вообще никому не угрожал и понятия не имел, о чем говорил.
– Он руководствуется правилами, Исаак. «Роршах» следует функциональной схеме, которую начертил, наблюдая в действии человеческое общение. По этим правилам в данных обстоятельствах ему зачем-то понадобилось отреагировать угрозой насилия.
– Но если он даже не понимает, что говорит…
– Не понимает. Не может. Мы разбирали его речь так и этак, брали концептуальные единицы самой разной длины… – Долгий-долгий вздох. – Но он атаковал зонд, Исаак!
– «Чертик» просто слишком близко подобрался к одному из этих… электродов. Ну и замкнуло.
– Ты не считаешь, что «Роршах» враждебен?
Длинная пауза, слишком длинная. Я уже заподозрил, что меня обнаружили.
– Враждебен, – повторил, наконец, Шпиндель. – Дружелюбен. Мы выучили эти слова на Земле. Не знаю, можно ли применять их здесь, – он причмокнул. – Но он, полагаю, вроде как враждебен, да.
Мишель задумалась.
– Исаак, нет причины… Я хочу сказать, что это бессмысленно. У нас не может быть ничего, что им нужно.
– Он хотел, чтобы его оставили в покое, – заметил Шпиндель. – Даже если сам не понял, что сказал.
Некоторое время они парили за переборкой в тишине.
– По крайней мере радиационная защита выдержала, – подвел итог биолог. – Уже что-то.
Он имел в виду не только «чертика». Наша собственная броня была покрыта слоем того же материала. Это истощило корабельные запасы сырья на две трети, но никто не собирался полагаться на обычное поле корабля перед лицом сил, с такой легкостью игравших с электромагнитным спектром.
– Если они нападут, что мы будем делать? – спросила Мишель.
– Выясним, что сможем, пока будет поступать информация. Станем отбиваться, пока хватит сил.
– Если хватит… Оглянись, Исаак. Мне плевать, насколько эта штука недоразвита. Просто скажи мне, что мы не безнадежно отстали.
– Отстали – само собой. Насчет безнадежно сомневаюсь.
– Раньше ты пел по-другому.
– Ну и что? Всегда есть способ выиграть.
– Если бы это сказала я, ты бы уже кричал про розовые очки.
– Тогда бы так и было. Но сейчас это говорю я, поэтому перед нами теория игр.
– Опять теория игр? Господи, Исаак…
– Нет, послушай. Ты думаешь об инопланетянах как если бы это были млекопитающие. Существа, наделенные чувствами, которые заботятся о потомстве.
– Откуда ты знаешь, что нет?
– Потому что нельзя заботиться об отпрысках, которые находятся в световых годах от тебя. Они сами по себе, а мир огромен, безразличен и опасен, и большинство из них не выживет, понимаешь? Лучшее, что ты можешь сделать, – наплодить миллионы детишек и искать слабое утешение в том, что по слепой случайности хоть кому-нибудь из них повезет. Млекопитающие так не мыслят, Мишель. Хочешь земных аналогий, вспомни семена одуванчика. Или селедку.
Слабый вздох.
– Значит, они межзвездные селедки. Только это не значит, что им не под силу нас раздавить.
– Но они-то про нас ничего не знают – заранее, по крайней мере. Семя одуванчика понятия не имеет, с чем ему придется столкнуться, когда прорастет. Может, вокруг ничего не будет. Может, полудохлая лебеда, которая тут же зачахнет. А может, ему дадут такого пинка, что оно долетит до Магеллановых облаков. Семя не знает, а универсальной стратегии выживания в природе нет. То, что против одного игрока – козырь, против другого – шестерка. Поэтому приходится тасовать стратегии согласно вероятностям. Это игра краплеными картами, и в целом она дает наилучший средний выигрыш. Но, по крайней мере, пару раз ты обязательно лоханешься и выберешь неверное решение. Такова цена игры. А это значит, что слабые игроки не просто могут выиграть у сильных; по статистике, они иногда обязательно выигрывают.