Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Макдональд Йен

Я продолжал странствовать, продолжал ходить, погружаясь в жизнь деревень и небольших городков. Я продолжал писать свою маленькую мыльную оперу о будущем, отправляя статьи то через селлпойнт, то через сельский нетлинк. Я высматривал глаз Шивы. Между первым и вторым случаем, в бизнес–парке Мадхья–Прадеш, прошло несколько месяцев. После этого я видел их постоянно, но никогда этих знаков не было много; потом, на рубеже 2049 и 2050 годов, словно пустыня расцвела после дождя, и они уже были везде.

Я шел по унылой равнине южнее непальской границы в направлении Варанаси, развивая свои идеи насчет эволюции, дарвинистской и постдарвинистской, и принципиальной

непознаваемости сингулярности, когда пришло сообщение от Сарасвати, первое за те две недели, что я слонялся от деревни к деревне. Я тут же автостопом отправился в Варанаси и купил билет до Дели на ближайший поезд. Мои спутанные дреды, длинные ногти, грязь и священная пыль долгих странствий полетели в мусорный бак в зале ожидания первого класса. К моменту, когда «Вишванатх–экспресс» втянулся в наноалмазный кокон Нью–Дели Центрального, я был одет с иголочки, энергичный, самоуверенный юный делиец, в высшей степени положительный тинейджер. Сарасвати подвезла меня на своем грузовике. Это был старенький побитый белый «Тата», без автопилота, бортового компьютера и даже без работающего кондиционера. «Женский приют Нью–Дели» — гласила синяя надпись на борту. Странствуя по стране, я следил за карьерой — или, точнее, карьерами — сестры. Ее привлекало чувство собственной полезности; будь она западным человеком, а не делийской девушкой, я назвал бы это чувством вины за привилегии по праву рождения. Театральный менеджер здесь, городской сельхозкооператив там, ослиный приют сям, протестное движение против плотины где–нибудь еще. Она высмеивала меня: реальная работа ведется среди простых людей, в массах, там, так сказать, где корни. Люди работают. А кто обеспечит водой эти корни? Могу сказать, что согласиться с ее философией мне помогло лишь предвидение Шива насчет окончания эпохи Кали.

Сестра выглядела старше, чем должна была бы, учитывая годы моих странствий, словно время моей обманчиво долгой юности каким–то образом добавлялось к ее возрасту вследствие некой кармы. Она вела машину как террористка. Или, может, я просто не ездил на машине, на дряхлом пикапе «Тата», по городу, по Дели… Нет, все–таки она водила как террористка.

— Ты должна была сказать мне раньше.

— Он не хотел. Он хочет сам держать все под контролем.

— Что с ним?

— Болезнь Хантингдона.

— Можно что–нибудь сделать?

— Раньше нельзя было. И теперь тоже.

Ревя клаксоном, Сарасвати пробивалась сквозь сутолоку машин на кольцевой развязке у Парламент–стрит. Шиваиты все еще защищали свой храм, трезубцы в руках, истинный тилак Шивы — три белые горизонтальные полосы — на лбу. На улице почти у всех мужчин и женщин можно было видеть на лице эту особую отметину. Лицо Сарасвати было чистым.

— Он должен был узнать, когда проходил генетическую проверку перед моим зачатием, — сказал я. — Он никогда не говорил.

— Может, ему было достаточно знать, что у тебя этого никогда не будет.

За отцом смотрели две сиделки, и они были очень добры, он называл их Нимки и Папади. Молодые непалки, очень скромные и воспитанные, тихие и миловидные, они присматривали за ним, и давали ему кислород, и чистили калоприемник, и переворачивали отца в постели во избежание пролежней, и устраняли инфильтраты и струпья вокруг множества трубок, уходящих в его тело. Я чувствовал, что они по–своему любят его.

Сарасвати ждала снаружи, в саду. Она не хотела видеть отца таким, но думаю, ее отвращение было более глубоким: не просто к тому, чем он стал, а к тому, чем он становился.

Всегда тучный, Тушар Нариман еще разжирел, когда на него обрушилась неподвижность. Комната находилась на первом этаже, и из нее открывался вид на выжженные солнцем лужайки. Деревья со сгоревшими коричневыми листьями защищали от вульгарности улицы. Испытание если не для тела, то для души. Неврологическая дегенерация зашла дальше, чем я предполагал.

Мой отец был большим, опухшим и бледным, но машина затмевала его. Она напоминала мне богомола, со всеми этими руками, зондами и манипуляторами, запустившего в него свои крючки сквозь множество разрезов и клапанов. Помнится, Ганди полагал всю хирургию насилием над телом. Машина наблюдала за отцом через сенсорные иглы, которыми было утыкано его тело, как при радикальной акупунктуре, и, я не сомневался в этом, через красный глаз Шивы у него на лбу. Она позволяла ему моргать и сглатывать, позволяла дышать, и, когда отец разговаривал, она говорила за него. Его губы не двигались. Голос доносился из динамиков на стене, и это делало его до странного неземным. Попадись я тоже на крючок с этим третьим глазом, слова отца звучали бы прямо у меня в голове, как при телепатии.

— Ты хорошо выглядишь.

— Я много хожу.

— Мне не хватало тебя в новостях. Мне нравилось, как ты двигаешься и пожимаешь руки. Для этого мы тебя и сделали.

— Вы сделали меня слишком умным. Суперуспех — это не жизнь. Он никогда не дал бы мне счастья. Пусть Шив завоевывает мир и преобразует общество; высший разум всегда предпочтет тихую жизнь.

— Так чем же ты занимался, сын, оставив правительство?

— Я же сказал: ходил. Инвестировал в людей. Рассказывал истории.

— Я поссорился бы с тобой, назвал бы тебя неблагодарным мальчишкой, если бы Нимки и Папади не утверждали, что это убьет меня. Но ты и есть неблагодарный мальчишка. Мы дали тебе все — все, — а ты просто выбросил все это на обочину. — Он дважды вздохнул. Каждый вдох давался ему с великим трудом. — Ну, что ты думаешь? Глупости, верно?

— Похоже, за тобой хорошо ухаживают.

Отец закатил глаза. Казалось, он уже где–то по другую сторону боли. Он продолжал жить благодаря одной лишь силе воли. Продолжал ради чего–то, непонятного мне.

— Ты не представляешь, как я от всего этого устал.

— Не говори так.

— Пораженчество, да? Твоего сверхчеловеческого ума не нужно, чтобы понять: ничем хорошим это не кончится.

Я развернул стул и уселся на него верхом, сложив руки на спинке и уперев в них подбородок.

— Что ты еще должен сделать?

Два смешка, один из динамика, второй — влажное бульканье в натруженном горле.

— Скажи мне, ты веришь в реинкарнацию?

— Разве все мы не верим? Мы же индийцы, мы на этом стоим.

— Нет, на самом деле. В переселение души?

— Что именно ты делаешь? — Задавая вопрос, я уже знал ужасный ответ. — Глаз Шивы?

— Ты так это называешь? Хорошее имя. Поддерживать мое существование — лишь малая часть того, что делает эта машина. В основном она обрабатывает данные и запоминает. Маленькая частица меня каждую секунду перемещается в нее.

Разум, загруженный в компьютер, иллюзия бессмертия, бесконечная реинкарнация в образе чистой информации. Тусклое, бесплотное богословие постчеловечества. Я писал об этом в своих статьях в «Нации», заставлял свои мыльные семейства столкнуться с этим и понять всю фальшивость этих посулов. Теперь будущее было здесь, во плоти, в моей личной реальной мыльной опере, в моем собственном отце.