Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов
Шрифт:
Но всю прежнюю жизнь я был куда глупее, чем в данный момент.
В экстремальной ситуации, в задыхающейся от сигаретного дыма «Елене», где скверно одетые горожане листали свои мрачные газеты, я узнал, что во мне таился подлинный гений. Я итальянец и, как всякий итальянец, склонен потрясать мир до основания. Мой гений никогда не проявлялся прежде, потому что гениальности от меня не требовалось. Я был глуп, потому что жил в глупом мире.
А теперь я вовсе не жил в мире. У меня не осталось своего мира, и вот мои мысли ракетами взмыли в космическую пустоту.
Идеи меняют мир.
Кальвино скончался от удара — я это знал. Какой–то сосудик лопнул в мозгу человека, упорно трудившегося над посланием, которое должно было преобразить новое тысячелетие. Конечно, великая потеря — но кто мог представить, насколько на самом деле она была велика! Труд гения — это черный лебедь, непредсказуемый, неожиданный. Если черный лебедь не появился, могла ли Земля ощутить его отсутствие?
Пропасть между Италией Массимо и моей казалась невидимой — но всеобъемлющей. Точь–в–точь как разница между тем, кем я стал сейчас, и человеком, которым я был один короткий час назад.
Черный лебедь непредсказуем, его не ожидают, он вне категорий. Когда черный лебедь слетает к нам, ударяя крыльями, подобно охваченному страстью Зевсу, историю приходится переписывать.
Может, человек, зарабатывающий на жизнь новостями, пишет историю новостей, то есть историю проектов?
Однако заголовки газет никогда не кричат, что история полна черных лебедей. Новости твердят нам, что история последовательна. Просто перемены, влияющие на нашу судьбу, проистекают из причин настолько огромных, что нам их не постичь, или столь мелких, что не разглядеть. Мы никогда не смиримся с беззаботной непоследовательностью черного лебедя. И потому наши новости никогда не рассказывают о том, что людям не постичь смысла новостей. Наши новости вечно внушают нам, что мы все понимаем.
Когда наша мудрость оказывается сокрушена невозможным, мы быстро связываем лопнувший мир узелком — и снова все становится понятным. Мы притворяемся, что ничего не потеряли, ни единой иллюзии. И уж чего мы точно никогда не теряем — это рассудка. Как бы удивительна ни была новость, мы остаемся благоразумными. И уверяем в этом друг друга.
Массимо вернулся к столу. Он был очень пьян, до прозелени.
— Тебе случалось когда–нибудь пользоваться турецким туалетом с дырой? — спросил он и зажал себе нос. — Лучше не ходи, поверь на слово.
— По–моему, нам пора в твою Италию, — напомнил я.
— Можно, — неохотно признал он. — Хотя у меня там будут проблемы… в сущности, из–за тебя.
— Что со мной не так?
— В моей Италии тоже есть Люка. Не похожий на тебя: там он великий писатель, очень солидный, состоятельный человек. Ты покажешься ему несмешной шуткой.
Я задумался. Если он добивается, чтобы я жестко приревновал к самому себе, номер не пройдет. Но все же я рассердился.
— А я смешной, Массимо?
Он больше не пил, но убийственный бренди еще играл у него в нутре.
— Да, ты смешной, Люка. Ты большой чудак. Особенно в этой версии Италии. И особенно теперь, когда до тебя наконец дошло. У тебя сейчас физиономия как у тонущей рыбы. — Он рыгнул в кулак. — Ты вообразил, что все понимаешь, только ничего ты не понял. Еще не понял. Слушай: чтобы попасть сюда — я создал здешний мир. Когда я нажимаю кнопку Е-три и поле переносит меня сюда… без меня, без наблюдателя, этой вселенной не существует.
Я оглядел то, что Массимо назвал «вселенной». Итальянское кафе. Мраморный столик передо мной — твердый камень. Все очень основательное, нормальное, реальное, приемлемое и предсказуемое.
— Конечно, — сказал я ему. — И мою вселенную тоже ты создал. Никакой ты не черный лебедь. Ты — господь бог.
— Черный лебедь — это ты про меня? — подмигнул он и покосился в зеркало. — Вам, журналистам, на все надо налепить ярлык.
— Ты всегда одеваешься в черное, — заметил я. — Это чтоб не было видно нашей грязи?
Массимо застегнул черную шерстяную куртку.
— Становится все хуже, — сказал он мне. — Когда я нажимаю F-два, пока поле не установится… я порождаю миллионы потенциальных миров… миллиарды. Каждый со своей душой, со своей этикой, мыслями, историями, судьбами… Он загорается на несколько наносекунд, пока чип прогоняет программу, — и гаснет. Как не бывало.
— Вот как ты передвигаешься? От мира к миру?
— Именно, друг мой. Этот гадкий утенок умеет летать.
Подошел, чтобы прибрать наш столик, официант.
— Хотите рисового пудинга? — предложил он.
Массимо добродушно отказался:
— Нет, спасибо.
— На этой неделе мы получили очень хороший шоколад. Прямо из Южной Америки.
— Боже, лучший сорт шоколада. — Массимо запустил палец в карман брюк. — Пожалуй, я бы взял шоколада. Сколько дадите вот за это?
Официант присмотрелся.
— Это женское обручальное кольцо.
— Верно.
— Только бриллиант наверняка не настоящий. Слишком велик для настоящего.
— Вы идиот, — сказал Массимо, — но мне плевать. Я большой сластена. Принесите нам целый шоколадный торт.
Официант пожал плечами и отошел.
— Так вот, — возвратился к теме Массимо. — Я не называю себя «богом», потому что меня куда точнее можно было бы описать как несколько миллиардов или триллионов богов. Однако нулевое поле перехода, как ты видел, в конечном счете всегда устанавливается, и тогда я оказываюсь здесь. Стою перед тем же кафе, в туче пыли, и ноги горят. И при мне ничего, кроме имени, мозгов и того, что найдется в кармане. Каждый раз так.
Дверь «Елены» распахнулась, резко звякнули индийские колокольчики. В зал ввалились пятеро. Я принял бы их за полицейских — куртки, портупеи, шляпы, дубинки и пистолеты, — только туринские полицейские не пьют на службе. И не носят алых нарукавных повязок со значком скрещенных молний.
Пока новые посетители проталкивались к помятой стойке, кафе молчало. Гости, выкрикивая угрозы, принялись трясти обслугу.
Массимо поднял воротник и безмятежно разглядывал свои узловатые пальцы. Он старательно не лез в чужое дело. Сидел в своем углу — молчаливый, черный, неприметный. Как будто молился.