Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)
Шрифт:
— Давайте помолимся, — новый голос, тоже женский: сладкий, как мед, и обволакивающий, как дым, он завораживает, и ты поневоле тянешь шею, чтобы рассмотреть говорящую: невзрачная, лет сорока, огромные очки, темно-русые волосы острижены «а-ля паж», коричневая блузка, — не открой она рта, ты бы ее и не заметил.
Но это «давайте помолимся» прозвучало так обольстительно, так призывно, что ты не сопротивляешься, когда молодая женщина справа берет тебя за руку, и сам протягиваешь левую соседу, сыну кислородной старухи, странно держать за руку мужчину. Священник держал тебя за руку, помнишь? Пока ты не сказал «довольно», не высвободил руку и не прижал ее к собственному
— Мы просим исцеления. Мы просим утешения. Пусть разбитое снова станет целым, — говорит женщина, голос у нее невероятно сексуальный, и это при такой-то унылой внешности, интересно, а как с таким голосом в постели? И снова «Мы просим исцеления», так близко, что ты вздрагиваешь, с тобой она говорит, что ли? Нет, с кислородной старухой, которая закрывает глаза, когда женщина берет ее руку, всю в пигментных пятнах, гладит, целует скрюченные пальцы, фу, — но старуха плачет, ее сын тоже плачет, а женщина с голосом говорит:
— Исцелись, Вирджиния, — ее слова как чувственное поглаживание; откуда она знает ее имя? Они что, не в первый раз, постоянные посетители? Так что же, значит, сразу это не работает, надо еще приходить? Ну нет, ты сюда больше не ходок.
— Ты ведь хочешь исцелиться, правда?
Что, вот так раз, и все? Старуха хлюпает носом, кашляет, кислородная трубка булькает, как акваланг при погружении, но для тебя разочарование — глоток свежего воздуха, и это все, больше ничего не будет? Все равно что слушать телепроповедника, та же раздутая комедия, ну а ты чего ждал? Сейчас она подойдет к тебе, возьмет за руку, промурлыкает этим своим сексуальным голоском какую-нибудь чушь, и можешь…
… но она проходит мимо, идет к негритянке с ребятишками, черт, ну, конечно, сначала дети.
— Славьте Христа, — говорит бабка; стоит повернуть немного голову, — вот так, — и ты увидишь те же мокрые дорожки и на ее круглом черном лице. — Пусть он выздоровеет.
— Что с тобой, Шон? — спрашивает женщина у мальчика; теперь ее голос звучит по-матерински или как у доброй учительницы, которую хочется слушаться, и
— У меня астма, — говорит он, взгляд полон доверия, его рука в ее руке. — Когда я играю, мне плохо дышать.
— А во что ты любишь играть? — начинается новая песня, что-то о доме, когда я вернусь домой.
— В футбол, — говорит мальчик, — в футбол и…
— В баскетбол, — перебивает его девочка, куда же без нее; берет женщину за другую руку. — Но он не умеет играть как следует. Вот я всегда…
— Исцелись, Шон. Ты ведь хочешь исцелиться, правда?
— Да, — отвечает мальчик и начинает визжать, он именно «изжит и бьется, как подстреленный, бабка вопит, будто ее той же пулей зацепило, — ты шарахаешься от них, вжимаешься в старухиного сына, в его взгляде вопрос — Что-то случилось? — мальчишка вопит опять, пронзительно, как чайник со свистком, визг переходит в сип, потом в хныканье; и вот он уже улыбается, бабка улыбается, девчонка жадно ест глазами обоих, и
— Лучше, — говорит женщина с голосом; она не спрашивает; она знает. — Теперь лучше.
Она идет от одного к другому: молодая женщина касается рукой груди, старуха с изуродованными кистями, стариком с раком в печени, громко и монотонно, как глухой, он сообщает:
— У меня рак в печени.
И каждому она задает один и тот же вопрос:
— Ты хочешь исцелиться? — как будто проверяет их, убеждает, опытный продавец, который соблазняет покупателя ненужной ему новинкой, тебе хочется верить, что
— Я его чувствую! Я его чувствую! — Невыносимо пахнет озоном, струйки пота стекают по твоей шее, ты потеешь, хотя в комнате прохладно, потеешь, хотя и не веришь, ведь это не на самом деле, этого не может быть, да кто она такая? Билли Грэм? Иисус Христос? Потому что есть раны, которые не исцелить, что бы ни говорила она своим голосом опытной соблазнительницы, на что бы ни надеялись, о чем бы ни молились и чего бы ни ждали ты, Элизабет или кто-то еще: потому что время неумолимо бежит вперед, а жизнь кончается смертью, кирпичной стеной, растрескавшейся от удара, взлетающим в воздух телом словно в цирке или на магическом сеансе ты смотришь как ее освобожденное скоростью тело пробивает лобовое стекло почему же не сработала подушка безопасности? Твоя сработала ты жив она взлетела: белые волосы черная кровь на той улице тебе кажется что это самое страшное в твоей жизни да это и есть самое страшное и еще собака, Господи Иисусе это ваша собака сэр? А ты выбираешь из осколков стекла зубы голова кружится темный обмякший клапан рта набух кровью. Не моя, гладкие слова легко выскальзывают изо рта клоуна, лжеца, убийцы, не моя ты в отчаянии оттого что время не остановилось вместе с твоей машиной и теперь она мертва навсегда мертва а ты жив и пьян жив, о-о о-о-о, нет
— Куда мы едем?
— Никуда, малышка. потому что остаться в живых — значит продолжать жить, больница, полиция, кабинет адвоката, дом — а дома хуже, чем в тюрьме, лучше бы в тюрьму, где нет Элизабет с опухшими глазами и ледяными руками и этим ее Почему? спросила она раз, всего раз, все вложила в одно слово, и, разумеется, ты ничего не ответил, да и что тут ответить?
Потому что я был пьян. Потому что она ныла. Потому что я не думал, что так кончится.
Потому что я так захотел.
— Ты хочешь исцелиться, правда? — Она снова в твоем ряду, приближается, положила руки на плечи огромной тетке в гигантской, когда-то белой блузе, похожая на аэростат, она мямлит, брызжет слюной, начинается следующая песня, теперь уже не про дом, а про небеса, в небеса наш путь, в небеса, летим, малышка, ур-р-а-а! — Сандра, ответь мне, ты хочешь исцелиться?
— Да, — гудит она, льющиеся из динамиков звуки пианино стихают, глаза крепко зажмурены, еще несколько минут, и все кончится, все, и ты пойдешь, пойдешь туда, где свет и жара и взятая напрокат машина, пойдешь домой, где нет ничего, ничего…
и вот она перед тобой, голос, дурацкие очки: но глаза за стеклами совсем не такие, как ты ожидал, в них нет ни профессиональной доброты, ни расчетливой проницательности, зато есть что-то такое, что тебе совсем не нравится, но ты не знаешь, как это назвать, зато и она не знает, как тебя называть, верно? И вдруг ты слышишь:
— Тебе сейчас очень больно, правда? — Она знает не только твое имя, но и прозвище, знает, как зовут тебя друзья, и называет тебя этим именем, и смотрит, смотрит на тебя своими непонятными глазами, этот взгляд, непереносимо, ты весь мокрый как мышь, сбежать бы куда-нибудь, но…