Лучшие годы мисс Джин Броди. Девицы со скудными средствами
Шрифт:
— Может быть, она срывает свою злость на мистере Лаутере? Он ведь не женат, на нем можно.
В сущности, девочки просто сознательно фантазировали из духа противоречия по отношению к мисс Скелетон и ее противному братцу. Однако, припомнив выражение лица мисс Скелетон, когда она говорила: «Возможно, у мистера Лаутера то же заболевание, что и у мисс Броди», Сэнди вдруг подумала, что, вероятно, их фантазия не так уж и беспочвенна. По этой причине она, в отличие от Дженни, не стала вдаваться в подробности воображаемого романа.
А Дженни зашептала:
— Они ложатся в постель. Потом он выключает свет. Потом они соприкасаются кончиками пальцев ног. А потом мисс Броди… Мисс Броди… — Ее стал разбирать смех.
— Мисс Броди зевает, —
— Нет, мисс Броди говорит: «Дорогой». Она говорит…
— Тише, — зашипела Сэнди. — Юнис идет.
Юнис Гардинер подошла к столу, за которым сидели Сэнди и Дженни, схватила ножницы и удалилась. В последнее время Юнис ударилась в религию, так что при ней нельзя было вести такие разговоры. Она даже перестала прыгать и скакать. Продолжалось это недолго, но пока продолжалось, она была несносна, и ей никак нельзя было доверять. Когда она отошла достаточно далеко, Дженни сказала:
— У мистера Лаутера ноги короче, чем у мисс Броди, так что, думаю, она обхватывает его ноги своими и…
— Где живет мистер Лаутер, не знаешь? — спросила Сэнди.
— В Крэмонде. У него там большой дом с экономкой.
Тогда, спустя год после войны, когда Сэнди, сидевшая с мисс Броди у окна в отеле «Брейд-Хиллз», оторвала взгляд от холмов, чтобы показать, что она слушает собеседницу, мисс Броди сказала:
— Я отвергла Тедди Ллойда. Но решила завести роман — только в этом было исцеление. Я была одержима Тедди Ллойдом, он стал любовью моих лучших лет. Но осенью тридцать первого года у меня начался роман с Гордоном Лаутером: тот был холостяком, так что это больше отвечало приличиям. Вот тебе правда, и добавить тут нечего. Сэнди, ты меня слушаешь?
— Да, конечно.
— У тебя такой вид, будто ты думаешь о чем-то другом, дорогая. Итак, вот тебе и вся история.
Сэнди действительно думала совсем о другом. Она думала о том, что это не вся история.
— Разумеется, о нашей связи догадывались. Возможно, и вы, девочки, знали о ней. Ужу тебя-то, Сэнди, наверняка была смутная идея… Но доказать, что между Гордоном Лаутером и мной что-то было, не мог никто. Это так и осталось недоказанным. И предательство связано вовсе не с этим. Хотелось бы мне знать, кто меня предал. Не могу поверить, что это была одна из моих собственных девочек. Я часто думаю, не бедная ли это Мэри. Вероятно, мне надо было быть к ней добрее. Какая трагедия! Так и вижу этот пожар и несчастную девочку, мечущуюся в огне. Тем не менее не понимаю, как бы Мэри могла меня предать.
— Она оборвала все связи со школой после того, как уехала, — сказала Сэнди.
— А может быть, это Роуз меня предала?
Было что-то жалко-тоскливое в ее голосе, когда она повторяла: «…предала меня, предала меня», и это утомляло и раздражало. Семь лет прошло, думала Сэнди, с тех пор, как я предала эту надоедливую женщину. Что она вообще подразумевает под словом «предать»? Сэнди напряженно всматривалась в дальние холмы, будто хотела разглядеть там ту, былую, несокрушимую, как утес, неуязвимую ни для какой критики, неподвластную никакому предательству мисс Броди.
Вернувшись после двухнедельного отсутствия, мисс Броди сообщила классу, что провела восхитительный отпуск, который вполне заслужила. Уроки пения в классе мистера Лаутера тоже возобновились, и он сиял, глядя на мисс Броди, когда она, горделиво шествуя впереди, приводила своих учениц, тоже высоко державших головы, в музыкальный кабинет. Теперь мисс Броди, которая очень хорошо смотрелась за роялем, аккомпанировала им, а иногда с несколько грустным выражением лица подхватывала глубоким вторым сопрано «Как сладостен пастыря сладкий удел» и другие музыкальные номера, какие они готовили для итогового годового концерта. Мистер Лаутер, коротконогий, застенчивый, златовласый, больше не играл локонами Дженни. Голые ветви скреблись
Невозможно было представить себе мисс Броди в постели с мистером Лаутером, ее вообще невозможно было представить в каком бы то ни было сексуальном контексте, но в то же время невозможно было и не подозревать, что нечто подобное происходит.
Во время пасхального семестра мисс Макей, директриса, приглашала девочек небольшими группами, а потом и по одной, на чай к себе в кабинет. Это была рутинная процедура, преследовавшая цель выяснить намерения девочек относительно высшей ступени: собираются ли они продолжить учебу по современной программе или хотят поступить на классическое отделение.
Мисс Броди уже напутствовала их следующим образом: «Не хочу сказать ничего дурного о современной программе. Современная ли, классическая ли — они равноценны, и каждая готовит к определенной жизненной функции. Вы должны сделать выбор самостоятельно. Классическое образование под силу не каждому. Вы должны сделать выбор совершенно свободно». Таким образом, у девочек не оставалось никаких сомнений в презрительном отношении мисс Броди к современной программе.
Из всего ее клана современное отделение выбрала только Юнис Гардинер, и то только потому, что ее родители хотели, чтобы она прошла курс домоводства, а сама она — чтобы было больше возможностей заниматься гимнастикой и спортивными играми, что обеспечивала именно современная программа. Усердно готовясь к конфирмации, Юнис по-прежнему была, с точки зрения мисс Броди, чуточку слишком набожной. Теперь она не соглашалась делать сальто за пределами гимнастического зала, душила носовые платки лавандовой водой, наотрез отказалась попробовать накрасить губы помадой тетушки Роуз Стэнли, проявляла подозрительно здоровый интерес к международному спорту, и, когда, воспользовавшись первой и последней возможностью увидеть выступление Павловой, мисс Броди повела свой выводок в «Эмпайр тиатер», Юнис отпросилась под предлогом того, что в это же время должна присутствовать на «другом».
— На чем «другом»? — поинтересовалась мисс Броди. Она всегда с подозрением относилась к словам, в которых чуяла ересь.
— Ну, это в церкви, мисс Броди.
— Да-да, но что это за «другое»? «Другое» — прилагательное, а ты употребляешь это слово как существительное. Если ты имеешь в виду какое-то общее мероприятие, то, конечно, иди на это общее мероприятие, а мы проведем свое «общее мероприятие» с участием великой Анны Павловой, женщины, одержимой собственным призванием, при первом появлении которой на сцене все остальные танцовщики начинают казаться слонами. Ноты, конечно, можешь идти на свое мероприятие. А мы увидим, как Анна Павлова танцует «Умирающего лебедя» — это явление, принадлежащее вечности.
Весь тот семестр она пыталась склонить Юнис к тому, чтобы та стала хотя бы миссионером-первопроходцем в каком-нибудь богом забытом и опасном уголке земли, так как для мисс Броди было невыносимо думать, что кто-то из ее девочек вырастет, не посвятив себя важному предназначению. «Ты кончишь тем, что станешь вожатой скаутской дружины в каком-нибудь пригороде вроде Корсторфайна», — стращала она Юнис, которую втайне эта идея весьма привлекала, тем более что жила она именно в Корсторфайне. Семестр прошел под знаком легенд о Павловой и ее преданности призванию, о ее диких истериках и нетерпимости ко всему второразрядному. «Она закатывает скандалы кордебалету, — рассказывала мисс Броди, — но великая актриса имеет на это право. Она бегло говорит по-английски с очаровательным акцентом. А после спектакля, дома, медитирует, созерцая лебедей, которых держит у себя в усадьбе на озере».