Лучшие повести для девочек (сборник)
Шрифт:
– Вы очень виноваты предо мною, mesdames, но если сам Господь Иисус Христос простит вас, могу ли не сделать этого я, несчастная грешница!
И опять глаза, полные слез, поднялись в потолок.
– Экая комедиантка! – вырвалось у Бельской, когда мы, смущенные неприятной сценкой, вышли из ее комнаты.
– Белка, как можешь ты так говорить, ведь ты говеешь! – сказала, толкнув ее под руку, Краснушка.
– Mesdames, идите исповедоваться! – звонко крикнула нам попавшаяся по дороге институтка. – Наши все уже готовы.
Мы не без волнения переступили
Институтский храм тонул в полумраке. Немногие лампады слабо освещали строгие лики иконостаса, рельефно выделяющиеся из-за золотых его рам. На правом клиросе стояли ширмы, скрывавшие аналой с крестом и Евангелием и самого батюшку.
Нас поставили по алфавиту шеренгами, и тотчас же три первые девочки отделились от класса и опустились на колени перед иконостасом.
Между ними была и Бельская. Прежде чем пойти на амвон, она, еще раз оглянувшись на класс, шепнула «простите» каким-то новым присмиревшим голосом.
– Строго спрашивает батюшка? – в десятый раз опрашивали мы Киру, исповедовавшуюся уже прошлый год.
– Справедливо, как надо, – отвечала она и погрузила взгляд в страницы молитвенника.
– Влассовская, Гардина и Джаваха, – шепотом позвала нас Fr"aulein, и мы заняли освободившееся место на амвоне.
Я стояла как раз перед образом Спасителя с правой стороны Царских врат. На меня строго смотрели бледные, изможденные страданием, но спокойные, неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок вонзился в эту кроткую голову, и струйки крови бороздили прекрасное бледное чело. Глаза Спасителя смотрели прямо в душу и, казалось, видели насквозь все происходившее в ней.
Меня охватил наплыв невыразимого, захватывающего, восторженного молитвенного настроения.
– Боже мой, – шептали мои губы, – помоги мне! Помоги, Боже, сделаться доброй, хорошей девочкой, прилежно учиться, помогать маме… не сердиться по пустякам!
И мне казалось, что Спаситель слышит меня, и по этому светлому лику, устремленному на меня, я чувствовала, что моя молитва угодна Богу.
– Господи! – уже в неудержимом восторге шептала я, – как хочется прощать, весь мир прощать! Как жаль, что у меня нет врагов, а то бы я их обняла, прижала к сердцу и простила бы, не задумываясь, от души.
– Люда! Твоя очередь, – шепнул мне знакомый голос.
Я мельком взглянула на говорившую. Нина это или не Нина? Какое новое просветленное лицо! Какая новая, невиданная мною духовная красота! Глаза не сверкают, как бывало, а льют тихий, чуть мерцающий свет. Они глубоки и недетски серьезны…
– Иди, Люда, – еще раз повторила она и опустилась на колени перед образом Спасителя.
Я робко вступила на клирос. На стуле за ширмою сидел батюшка. Добрая улыбка не освещала в этот раз его приветливого лица, которое в данную минуту было сосредоточенно-серьезно, даже строго.
Я молча приблизилась к аналою и, встав на колени, почувствовала на голове моей большую и мягкую руку моего духовника.
Началась исповедь.
Он спрашивал меня по заповедям, и я
«Боже Великий и Милосердный! Прости меня, прости маленькую грешную девочку», – выстукивало мое сердце, и по лицу текли теплые, чистые детские слезы, мочившие мою пелеринку и руки священника.
– Все? – спросил меня отец Филимон, когда я смолкла на минуту, чтобы припомнить еще какие-нибудь проступки, казавшиеся мне такими важными грехами.
– Кажется, все! – робко произнесла я.
– Прощаются и отпускаются грехи отроковицы Людмилы, – прозвучал надо мною тихий голос священника, и голову мою покрыла епитрахиль, сверх которой я почувствовала сделанный батюшкою крест на моем темени.
Взволнованная и потрясенная, я вышла из-за ширмочек и преклонила колена перед образом Спаса.
И вдруг мой мозг прорезала острая как нож мысль: я забыла один грех! Да, положительно забыла. И быстро встав с колен, я подошла к прежнему месту на амвон и попросила стоявших там девочек пустить меня еще раз, не в очередь, за ширмы. Они дали свое согласие, и я более твердо и спокойно, нежели в первый раз, вошла туда.
– Батюшка, – дрожащим шепотом сказала я отцу Филимону, поднявшему на меня недоумевающий взгляд, – я забыла один грех.
Отец Филимон с удивлением посмотрел на меня и тихо сказал:
– Говори.
– Я бросала за обедом хлебными шариками в моих подруг… пренебрегла даром Божием… я грешна, батюшка, – торопливо произнесла я.
Что-то неуловимое скользнуло по лицу священника. Он наклонился ко мне и погладил рукою мою пылающую голову. И опять дал мне отпущение грехов, покрыв меня во второй раз епитрахилью.
Когда мы вышли торжественно и тихо из церкви, нам попались навстречу старшие, спускавшиеся пить чай в столовую.
– Седьмушки святые! Mesdames! Святые идут! – сказала одна из них.
Но никто не ответил ни слова на неуместную шутку. Она оскорбила каждую из нас, как грубое прикосновение чего-то нечистого. Мы прошли прямо в дортуар, отказавшись от вечернего чая, чтобы ничего не брать в рот до завтрашнего причастия.
Приобщались мы на другой день в парадных батистовых передниках и новых камлотовых платьях.
Было прелестное солнечное утро. Золотые лучи играли на драгоценных ризах и на ликах святых, смягчая их суровые подвижнические черты… Та же тишина, как и перед исповедью, то же торжественное настроение…
«А вдруг оттолкнет перед Святой чашей? – думала каждая из нас – Или рот закроется и не даст возможности проговорить своего имени духовнику?»
В нашей памяти живо было предание, передаваемое одним поколением институток другому, о двух сестрах Неминых, находившихся в постоянной вражде между собою и не пожелавших помириться даже перед причастием, – за что одну сверхъестественной силой оттолкнуло от Святой чаши, а другая не могла разжать конвульсивно сжавшегося рта. Так обе злые девочки и не были допущены к причастию.