Лучший исторический детектив
Шрифт:
Никакой особенной душевности между ними не наблюдалось, как впрочем, и романтики. Двое вполне взрослых людей встречались тайно, надежд на будущее не возлагали, а разговоры если и вели, то по большей части деловые. Касались те разговоры исключительно общего дела, связанного с завещаниями.
— Нужно как можно скорее выдурить у Гольдмана бумаги.
— А разве тех бумаг, что у меня хранятся, не достаточно?
— Это только часть их! А нам нужны все! Знаешь почему?!
Зельда пожала плечами, А Германов хмыкнул недовольно.
— Все вы бабы дуры. И ты тоже. У тебя только завещания припрятаны, а деньги давно в швейцарский банк перевели. А как мы к ним доберемся?
В маленькой кухне повисла напряжённая тишина. Зельда взяла графин и плеснула в рюмки наливку.
— Что ты меня бабским угощаешь? Водки чистой нету?
— Есть, — ответила Зельда и встала со стула.
— Так неси, — сказал Германов и с силой шлёпнул её по ягодицам.
Зельда ойкнула и пошла к кладовке. «Какой ретивый! — подумала Зельда, доставая бутыль. — Прийти и вести себя, как завидный любовник, каждый может, а как до дела… Быльём уже всё поросло. Сейчас снова напьётся и спать завалится».
— И закуску не забудь, — прикрикнул Германов.
Зельда взяла здесь же кусок ветчины, огурцов и лука. Сложила всё в глубокую керамическую миску и вынесла к столу.
— Прошу. Угощайся, — сказала Зельда, нарезая сочную ветчину тонкими кусочками. — Хлеб вот на столе. Закусывай.
Германов плеснул себе в рюмку водки, залпом выпил, подхватил кусочек мяса и весь его затолкал в рот. Потом отломал хлеб, шумно занюхал, и налил себе снова.
«Как есть — холоп», — подумала Зельда брезгливо. Она решила, что пора прекращать эти странные отношения, всё равно от Германова, как от мужчины, толку немного. Одно хорошо, что никто об их отношениях не догадывается, считая Германова мёртвым. Зельда хохотнула, представив, что бы сказала пани Францишка, узнай она о её связи с покойничком.
— Веселишься? — спросил Германов.
— Да так… подумалось.
— Что тебе может подуматься? Думает она… — Выпив после наливки водки, Германов слегка опьянел. — Твоё дело не думать, а ноги расставлять!
Зельда натянуто улыбнулась и решила, что больше не хочет этой связи.
К полуночи Германов набрался, опустошив полбутылки, и заснул прямо за столом. Зельда прибрала в кухне, умылась и отправилась спать в надежде, что рано утром Германов тихо уйдёт, а она больше никогда не оставит форточку открытой. Лучше будет задыхаться от летней духоты, но пусть уже он поймёт, что здесь его не примут. Никогда больше не примут.
Зельда снилось Женевское озеро и красивый особняк на его берегу; перед ним зелёная лужайка и дорожка, что вела прямиком к берегу. Ну, точь-в-точь, как дом в завещании Катажины Новаковой.
Однажды для одной настырной, но очень богатой старухи, пришлось даже привезти настойку корня женьшеня, чтобы она не сомневалась и подписала завещание. Уж больно здорова оказалась Катажина Новакова, всё никак ей хуже не делалось. Старухе восемьдесят пять, а здоровья — любая молоденькая пани позавидует.
Зеленскому даже пришлось ещё раз ехать во Львов за дополнительной порцией ядов и нести непредвиденные затраты. На что Гольдман и Германов объявили, что это его оплошность, как врача, не суметь рассчитать дозу для старухи. Оставить как есть, и отказаться от завещания нельзя было, по причине немалого наследства в виде прекрасного дома на берегу Женевского озера.
.***
Рузя собирала чемодан, складывая туда из нехитрых пожиток всё, что могло уместиться.
Рафик сказал, не брать с собой много вещей, сказал, что в Закопане есть магазины и там он ей что-нибудь купит. Рузя и не собиралась брать много. Необходимо было припрятать среди платьев, блузок и разных побрякушек те украшения, что скопила за свои бурные молодые годы. В Жолкеве она их носить не могла. Не дай Боже, кто-то признает в брошке или в перстне те вещи, что с покойничками должны лежать.
Рузя достала со дна шкатулки тяжёлую брошь в форме большого цветка из россыпи гранатов. Она приятно холодила ладонь и таинственно отсвечивала кровавыми камнями.
Принадлежала она когда-то одной прекрасной панянке. На эту милую девушку Рузя однажды обиделась…
…Рыночный день случился шумным. Перед пасхой много народу хотело скупиться. Пришла пани на рынок и в лавку к Рузе заглянула. Брошь на ней как раз эта была — схватывала на шее глухой ворот платья. Платье красивое, мышиного серого цвета, с широкими к низу рукавами на восточный манер.
Панянка товары в лавке рассматривала, носик красивый морщила, а Рузя рассматривала брошь. И так эта брошь запала в сердце, что Рузя не сдержалась и спросила:
— Пани, а сколько вы захотите за брошь?
Панянка удивлённо так посмотрела. Тонкие брови взлетели вверх, а глубокие серые глаза смотрели не мигая. Она была до того хороша собой, что Рузя даже перестала пялиться на брошь. Гладкая кожа на щеках, с лёгким румянцем, чуть припухлые губы и совершенно ровный нос с чётко очерченными трепетными ноздрями, как у породистой кобылки. Светлые волосы заплетены в широкую косу, по-крестьянски выложенную вокруг головы. Прическа эта делала панянку ещё краше. Рузя подумал, что сама она с такой прической смотрелась бы как селянка на ярмарке, а этой ничего. Красиво даже.
— Брошь не продаётся, — наконец ответила панянка, брезгливо глянула на Рузю сверху вниз и вышла из лавки.
Рузя вышла за ней и стала у раскрытой двери, зло глядя вслед хозяйке брошки.
— Что вы, пани Рузя, скучаете? Пора оплатить местовое, вы на той неделе ещё обещались, — сказал пан Ойербах, появившись так неожиданно, что задумчивая Рузя выругалась неприлично, на что сборщик спокойно ответил: — Я не ваш жених, чтобы терпеть настроения всякие, а вот сто злотых вы, будьте любезны уплатить, как полагается.
— Откуда вы это насчитали?! — возмутилась Рузя.
— Оттуда, что проценты это. Я за вас платил? Платил. А вы деньги когда в последний раз давали? Весной ещё. Так что, пани Рузя, это ещё по-божески.
Пан Ойербах был доволен собой и тем, что, как ему казалось, он убедил Рузю рассчитаться с процентами.
— Та ладно вам! Что там эти проценты, я завтра же заплачу. Вы мне вот только скажите, что это за панянка пошла? — спросила Рузя, указывая глазами на ту самую пани, что вышла из её лавки.