Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь
Шрифт:
И тут начались поиски. За несколько часов Тибр вокруг Сан-Джироламо наводнили лодочники со всего Рима. Они тралили грязные воды и истыкали крюками все дно, подгоняемые обещанием награды. Вскоре это стало шуткой дня: папа Борджиа, хоть и пользовался дурной славой, оказался настоящим ловцом человеков [8] . Громче всего смеялись его враги.
Река была только рада изрыгнуть свои нелепые богатства. Очень быстро нашли первое тело: полуголый молодой человек с ножевым ранением в груди, лицо его распухло и было поедено рыбами, но еще вполне узнаваемо. Впрочем, никто его не опознал.
8
«И
Вскоре после этого раздался крик. В траловой сети запуталась промокшая масса из бархата и человеческой плоти. Теперь сомнений не было. Герцог Гандийский всплыл из сточных вод, украшенный каким-то мусором, полностью одетый, вплоть до обуви и перчаток, а свисающая с пояса сумка все еще была туго набита дукатами. Он выглядел так, будто собирался весело провести ночь в городе, вот только ноги его и грудь пестрели колотыми ранами, а шея ухмылялась широкой улыбкой взрезанной плоти. Руки его были крепко связаны за спиной. Кто бы ни сотворил такое, он явно получил от этого большое удовольствие.
Глава 28
Пусть Александр уже не сомневался, что сына нет в живых, но когда ему сообщили, что тело найдено, он испустил протяжный вопль, как животное, попавшее в челюсть капкана. Изувеченный труп доставили на лодке к замку Святого Ангела, там его обмыли, почистили и одели в лучшие наряды с высоким воротником, чтобы закрыть рану на шее. На рассвете к мосту по направлению к семейной часовне Борджиа в Санта-Мария-дель-Пополо направилась похоронная процессия. Дроги окружали сотни факельщиков и огромное количество дворян, камергеров и церковников. Их молитвы поднимались в воздух облаком печали и перемежались воплями папы, все еще доносившимися из Ватикана, даже когда плакальщики уже достигли моста.
Запершись в своей спальне, Александр отказывался от пищи и отмахивался от слов утешения. Он чувствовал себя, как человек, оказавшийся на полпути в ад. Демоны скорби запустили в него свои когти. Он сидел в кресле, раскачиваясь взад-вперед от сотрясающих его рыданий. Хуан умер. Его гордость, его радость, плоть от плоти его убит. Его прекрасного, любимого сына мучили, а затем сбросили в реку как мешок мусора. Стоны рвались у него изо рта, как рвотные массы, лицо опухло от слез, глаза не видели, а нос едва дышал. Хуан умер. Боже всемогущий, разве кто-то заслуживает подобного горя?
– Пресвятая Дева Мария, помоги мне…. – Он поднялся с кресла и, спотыкаясь, упал на колени: сломленный старик, молящийся о своем ребенке. – Прости мне грехи мои и пошли мне свою благодать. Если я обидел тебя… Я исправлюсь, обещаю. Только верни мне его, верни его обратно, пожалуйста. Пожалуйста, прошу.
Увы, его дорогая Дева Мария, которая была с ним и в горе, и в радости, так или иначе даруя ему свое понимание и прощение, которая познала всю горечь потери собственного ребенка лучше, чем кто-либо другой, теперь покинула его. Он больше не чувствовал ее тепла, ее благодати, ее поддержки. Он остался один. Хуан мертв, а сам он брошен в лапы демонов.
Александр долго плакал в ту ночь, и боль его сочилась из-под двери и из окон, и у всех, кто слышал его, от звуков этих сжималось сердце, будь то слуги, лежащие на своих тюфяках, или кардиналы, на цыпочках крадущиеся по коридорам или стоящие в тревожном молчании возле его дверей. Да, жалость, вот что все ощущали. Разумеется, они жалели его. А еще ощущали страх – такой могущественный человек был буквально раздавлен горем.
Он вновь и вновь мучил себя одними и теми же вопросами. Почему? Как? Всего два дня назад его сын был жив. Два дня. Еще совсем недавно. Если это наказание, то также и жесточайшая шутка судьбы. Его драгоценная Богоматерь покинула его, и теперь его преследовал образ непрерывно катящегося вперед огромного колеса – олицетворение времени. Подобно слепцу, он вытягивал руки перед собой, хватался за спицы, вырывал их, замедлял его ход, останавливал, а затем, всей своей массой и силой, дюйм за дюймом направлял в обратную сторону, возвращая своего сына назад из вод реки, от смерти к жизни, обратно на мост, где Хуан покинул своего брата, назад к шумному веселью летнего вечера, назад к их последней встрече, случившейся в тот самый день, когда он, улыбчивый, пышущий жизнью молодой человек в причудливых шелках, стоял перед ним и уверял, что нет причин для беспокойства, поцеловал его на прощание и ушел навстречу своей судьбе.
– Не ходи сегодня в гости к матери. Останься лучше со мной, – взывает Александр в темноту. – Ты нужен мне. Останься со мной.
Но остановленное колесо скрипело от натуги и наконец вырвалось из рук, и время понеслось вперед, нагоняя события, и каждый поворот его неминуемо приближал сына к смерти. Теперь, в расплату за его самонадеянные попытки играть с судьбой, он, казалось, видел все происшедшее в мельчайших деталях. Конь Хуана с двумя всадниками проскакал от берега реки к узким аллеям. Из темноты торопливо вынырнули незнакомцы, сбросили его с седла на землю, затолкали через темный проход в заранее выбранный дом или подвал. Он видел, как запястья сына опутала веревка, наблюдал за тем, как его толкнули вперед навстречу тому, кто с удовольствием раз за разом всаживал нож ему в грудь. Они насчитали девять ран. По одной за каждое из оскорблений. Александр застонал, будто лезвие вонзалось в его собственную плоть, пока палач наконец не откинул голову Хуана назад и не принялся за его горло. Последний булькающий крик сменился еще одной волной рыданий. Хуан мертв.
Перед запертой на засов дверью посменно дежурил узкий круг приближенных к нему кардиналов. Они выжидали, когда, наконец, наступит перерыв в этой жуткой музыке страданий. К ним присоединился Буркард. Он стоял неподвижно, словно аист, и без того мрачное лицо его стало еще мрачнее. Вдруг наступила тишина, и кто-то нерешительно постучал в дверь, умоляя его святейшество принять немного пищи или хотя бы воды, ведь летний воздух горяч и душен, и папа может заболеть. Но ответом им были лишь горькие стенания:
– Оставьте меня. Оставьте меня в покое.
Голос этот был больше не похож на голос Александра. Даже непроницаемое лицо Буркарда дрогнуло от сострадания.
Ближе к рассвету он вскарабкался по лестнице к комнатам кардинала Валенсии, расположенным над папскими покоями. В приемной было темно и пусто, а дверь в спальню закрыта. Он постучал и услышал чьи-то движения за дверью. Раздался голос Чезаре, требующий представиться.
– Ваше высокопреосвященство? – Буркард обнаружил его сидящим за столом, полностью одетым, перед ним лежала какая-то бумага. – Его святейшество… – Он запнулся. – Ваш отец… в глубокой печали.
– Я слышу его рыдания не хуже вас. – Лицо Чезаре в свете масляной лампы выглядело утомленным. Казалось, он не спал уже много дней.
– Кардиналы опасаются, что он доведет себя до болезни. – Буркард снова запнулся. – Я… я подумал, может… вы бы поговорили с ним.
– Я? Нет, не думаю, что он хочет видеть меня, – бесстрастно произнес Чезаре. – Я не тот сын, который ему нужен сейчас.
Впервые в жизни Буркард почувствовал к этому надменному молодому человеку, которого всегда недолюбливал, что-то похожее на сочувствие.