Луна как жерло пушки. Роман и повести

Шляху Самсон Григорьевич

Он старался ни на минуту не закрывать глаза, беспрерывно переводил взгляд с одной точки на другую, иначе можно было уснуть. Если поддашься дремоте, тогда… Но нет, он постоянно возвращался мыслями к конверту, и это отгоняло сон.

Теперь наконец видны и люди — стоят вокруг костра, окутанного клубами дыма: бросили в огонь не сухих — совсем свежих, зеленых веток… Любуются, как гибнет в огне, превращается в пепел свежая, полная жизни зелень. Наверно, нарочно делают это — чтоб дым маскировал фигуры. Что же в таком случае замышляют?

Он вытянулся во весь рост и снова в который раз принялся считать фигуры у костра. Теперь их было пятеро, на одного меньше. Но почему, почему они ничего не предпринимают? Выжидают. Чего им ждать? Наступления

сумерек, полной темноты?

Он зажал под мышкой пистолет и, достав из нагрудного кармана конверт, стал открывать его. Неторопливо, чтоб еще раз подумать и принять окончательное решение… Сначала, правда, следует перечитать текст, проверить, не забылись ли эти непривычные венгерские слова. На всякий случай. Мало ли что может случиться? Война! Какая-то минута иной раз может все изменить… Если все-таки вырвется живым? Мысль показалась слишком привлекательной… Доберется до нужного места — и даже если конверт уничтожен, все равно вспомнит текст, точно попугай повторит слово в слово. Спастись — один шанс из ста. Девяносто девять: смерть. Фашисты будут пытать, пока не свалится без сознания, не полетит в пропасть забытья, так и не разжав губ, не обронив ни одного слова… Потому что одно слово тут же потянет за собой другие. Как только выдавишь одно, сразу же увидишь, что оно неотрывно от двух-трех других. Вот, например… Пароль для опознавания своего человека и, скажем… опознавательные знаки для посадки самолета…

Разорвем конверт в клочья.

Вытащив бумагу, которая была в конверте, он оторвал от нее краешек, но, не успев обронить клочок, вздрогнул. Какое слово могло быть там написано? Гестаповцам достаточно малейшего намека, чтоб разобраться в сути. Куда девать другие клочки? Нельзя же бросать их поблизости один от другого!

Он смял оторванный уголок и поднес его ко рту. Затем оторвал другой, третий, смяв их, зажал в кулаке. Теперь руки были свободны. Он достал из-под мышки пистолет, постаравшись занять наиболее удобное положение — чтоб можно было неотрывно следить за людьми у костра, окруженного густыми клубами дыма.

Только б не поддаться усталости, не ослабить внимания, главное же — бороться с дремотой… Но вскоре он снова начал безвольно моргать… Нужно держать глаза широко раскрытыми. Однако слишком сильное напряжение вскоре привело к тому, что он стал плохо видеть. В какое-то мгновение он действительно задремал, и перед глазами даже замелькали смутные обрывки снов.

Что можно было придумать?

Он вновь проглотил комок измятой бумаги, за ним — другой, третий. Постепенно их становилось все меньше. И все же — как бороться со сном, он вот-вот окончательно свалит его? Внезапно в ушах раздался шум погони, лай собак, рвущихся вдогонку… Убегая от преследователей, он до того выбился из сил, что в какую-то минуту готов был в отчаянии упасть на землю и отдать усталое тело на растерзание псам. Однако в последнее мгновение пересилил себя, побежал дальше, с трудом переставляя ноги. Фашисты хотят взять его живым, но нет — он вновь и вновь выбрасывал вперед ноги, понимая, что не себя уносит от врагов — уносит конверт, который ни за что не должен попасть к ним в руки. Приходилось рассчитывать только на темноту, постепенно окутывающую лес… Веки у него устало закрылись.

Перед глазами вновь поплыли неясные обрывки снов.

Они обволакивали длинными полотнищами детских пеленок, окутывали последние проблески сознания, накладывали на глаза плотную, тугую повязку. В ушах раздались звуки колыбельной песни… Внезапно пеленка стала разматываться, но из-под нее сразу же показалась другая. Он схватил руками плотную, жесткую ткань, надеясь отбросить ее в сторону и увидеть наконец ребенка, своего ребенка, но… Только тягучий напев колыбельной песни: "Нани-на! Нани-на…"

Если он еще раз уснет, хотя бы на секунду, то сразу же пустит себе пулю в лоб. Одним разом рассчитается и с фашистами, и с самим собой. Пуля в висок, и конец. Если б только не было жаль… Нани-на!

Он

оторвал зубами край конверта. Как бы там ни было, бумагу нужно уничтожить полностью. Теперь он уже перестал надеяться на себя. Перед глазами снова мелькнуло детское лицо, только теперь оно было другим, не тем, которое возникло на секунду вместе с колыбельной песней… И внезапно перестали гореть веки, в глазах прояснилось. Из темноты отчетливо проступил костер, вокруг него по-прежнему толпились фашисты. Сколько их там: один, два… Снова шесть. Какого черта они ждут? Ведь совсем скоро наступит темнота. Разве так уж трудно, в конце концов, обнаружить дерево, на котором он прячется? Что же тогда замышляют? Зачем-то дают отсрочку, но не для того же, чтобы пришел в себя после бешеной погони! В любом случае нельзя поддаваться сну… Он снова стал думать о ребенке. Если бы сейчас его могла услышать Илона! Он бы сказал: от меня, несомненно от меня! Убедил бы ее, убедил, несмотря ни на что… О чем тут думать, если он знает точно, если ни капельки не сомневается? Где она сейчас, что с нею? Хотя бы знать, что жива, пока еще жива. Как ее, наверно, пытают, требуя раскрыть цель операции, рассказать о нем, убежавшем!.. Он же так скверно держался в самолете, замкнулся в себе, вспомнив ни с того ни с сего, как долго ходил на встречи по нечетным дням — и все впустую, впустую…

Шелест листвы напоминал доносящийся издалека шепот человека, и что только не слышалось ему в этих смутных ночных звуках! Где-то в глубине сознания все время билась мелодия какой-то неясной, грустной песни… Он не мог представить, который час, хотя и не понимал, зачем это нужно: жить оставалось немного — разве лишь для того, чтоб отсчитать последние мгновения. И разговор с Илоной, и лицо ребенка, явившееся во сне, — все это тоже было сведением последних счетов. Да, да, зачем скрывать правду от самого себя? Жить осталось совсем немного, и как обидно тянуть последние мгновения, борясь с дремотой, то поддаваясь ей, то снова приходя в себя. Тем более что нужно столько обдумать, столько постичь заново… Жизнь его прервется здесь, но это просто потому, что так получилось, она — там, в тех местах, откуда он оторвался всего лишь сутки назад. И вот там… Он видит внезапно "брата" Канараке — тот выходит во двор из подвала мастерской.

— Как обстоит со шплинтами для подсвечника? — заметив озабоченное лицо "брата", спросил Сыргие.

— Мне сейчас не до них, — рассеянно ответил тот. — Ты чем-то расстроен? Что случилось? Где Йоргу? — Мы ждем тебя на утреннем молении, — невнятно пробормотал баптист.

Он почувствовал что-то неладное.

— Опять моление? Но со шплинтами все в порядке? Подсвечник понадобится очень скоро…

— Не знаю, не знаю, — благочестиво склонив голову, ответил Канараке. Стекла очков как будто удаляли от собеседника его глаза.

— Как это — не знаешь? — Волох с трудом сдерживал недоумение. — Или опять жалеешь палачей? Опять скажешь: "Они ведь христиане"?

— Мы ждем тебя на молении, — более твердо проговорил "брат".

— Но почему не хочешь объяснить… что все-таки произошло?

— "Солдат, поверни винтовку!" Это призыв к кровопролитию.

— А что делают фашисты?

— …"Оскверним святые храмы. Предадим хуле имя господа!" — не слушая его, стал бубнить "брат".

— С чего ты взял? Откуда такие слова?

— От вас, коммунистов. Вы их проповедуете. На словах — одно, зато в листовках — совсем другое. Хотите извести верующих, в первую голову — монахов.

— Ты сам читал такую листовку? Тогда покажи и мне!

Он вернулся из подвала взбешенным. "Брат" Канараке в самом деле показал листовку, отпечатанную на ша-пирографе, — он, разумеется, мог быть только у подпольщиков. Содержание листовки полностью подтверждало слова баптиста, и было нелегко убедить его, что это работа провокаторов, если вообще не сигуранцы или гестапо. Но с какой целью сфабрикована фальшивка? Там черным по белому было написано: "Долой монахов!" Конечно, чтоб вызвать раздор…