Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Мазуре оперся на сиденье.
— Не знаю, как насчет его глаз, но, если хочешь знать мое мнение, я тебе скажу: не думаю, чтобы ты был прав. Каймакан еще молодой инженер и член партии тоже молодой. Работает он с увлечением. Это человек нового поколения. Он и школу хочет поставить по-новому, и ему нужны настоящие помощники.
Мазуре машинально вытащил из кармана газету, посмотрел на нее и стал снова засовывать, не попадая, в карман.
— А я, чем я могу ему помочь? Вот почему он хочет от меня отделаться. Если б я мог принести
— А что, если он в молодости был правой рукой этих… как их… эксплуататоров, как у вас называется? — с жаром сказал мастер. — А тут такой, как я, не инженер, простой слесарь, посмел своим умом, своими руками что-то сотворить, может даже — изобрести… Ночи напролет, добрый кусок жизни… Не был я коммунистом, но мое приспособление тоже, может быть, облегчило бы людям жизнь. Но тут вмешался Каймакан. Человек дела, по-твоему? Только дело-то было… хозяйское!
— Значит, он тетрадку вернул тебе, а чертежи — нет? — попробовал догадаться Сидор.
— В клочки он их изорвал, — покачал головой Топораш.
— Значит, он даже не украл твое изобретение?
— Он просто уничтожил его! Вот что он сделал! Не осталось и следа.
— А что ты тогда изобрел, если это до сих пор не секрет? — живо спросил Сидор. — Меня тебе нечего опасаться, я тебе уж, конечно, не конкурент…
Мастер все же замялся и не сразу ответил:
— Ты все равно в этом не разберешься. Коротко говоря, такой механизм, который бы человек двадцать каменотесов заменил…
— Как ты думаешь, зачем Каймакан это сделал? — спросил после паузы Мазуре. — Зачем?
— Невыгодно это было.
— Кому? Хозяину завода?
— Каймакан у него подручным был! крикнул Топораш, вставая. Опять схватил сиденье, водворил его на место, в угол. — Каймакан и сейчас ищет лакомый кусочек. Он и перед коммунистами хочет выслужиться, какого-нибудь изобретения ему хотелось бы. Вот что он от меня получит, вот! — и он показал кукиш.
Когда он уже стоял на пороге, Сидор остановил его с мягкой улыбкой.
— А про учеников ты и позабыл, дорогой мастер! — добродушно упрекнул он его. — И потом — кому нужны были тогда эти белые камни? Скажи по совести. Могильные плиты тесать? Памятники ставить?
Топораш стоял ссутулившись, готовый, казалось, рвануться прочь.
— А что еще мог написать тогда Каймакан? — продолжал Мазуре непреклонно. — Ты сейчас попробуй продвинуть какое-нибудь изобретение, если у тебя есть что-нибудь в башке!
Он посторонился — Топораша уже нельзя было удержать.
Но Сидор и опомниться не успел, как тот вернулся. Мастер как-то сразу почернел и осунулся, едва переводил дыхание и, показывая рукой на потолочную балку, прохрипел:
— Прежде, когда вы красное знамя за пазухой прятали, тогда таких каймаканов презирали и ненавидели, — бросил он
Когда Цурцуряну снова вернулся в каморку, Сидор был один, сидел на перевернутом сиденье в глубокой задумчивости. Возчик подошел на цыпочках, постоял немножко перед ним и, поискав, чем бы заняться, стал разравнивать солому на топчане. Мазуре поднял на него глаза.
— Вас вправду хотят с работы выгнать? — спросил возчик робко и словно виновато.
— Нет еще, — неопределенно, видимо, думая о чем-то другом, проговорил Сидор. — Н-нет… Здорово я его поддел насчет учеников, а? Наступил ему на любимую мозоль, верно?
— Да, — сказал возчик уважительно и, поглядев на перевернутое сиденье, вдруг решил: — Надо табуретку сделать. Возьму и сделаю завтра же.
— Табуретку — это хороню, — повторил Сидор машинально. — Первым делом надо, чтобы Топораш привез сюда семейство из района. Во что бы то ни стало надо их перевезти на твоей каруце…
— Да не хочет он. Сколько раз уж я ему предлагал. И потом — где он их устроит, на чердаке?
— …чтоб не жил так, один, бобылем, — продолжал Сидор, не слыша. — А что ты думаешь? Так, без семьи, он может сорваться. Потом не вернешь… А его надо беречь. Такой человек очень дорог.
Слышно было, как за стеной, в конюшне, фыркают и переступают ногами лошади.
Мазуре поднялся и снял с гвоздя шляпу.
— Пойду догоню Топораша. Надо сделать из него опять изобретателя, — бросил он шутливо, собираясь идти. — Вот дурень! Нужен им был его белый камень!
— Как бы не исключили Кирику, — произнес Цурцуряну еле слышно. — Куда ему тогда деваться? По миру идти?
— Да, да… Что? — опомнился Сидор. — Кирику Рошкульца? За что его исключать? Ах, да, он же близорукий… — сказал завхоз, словно вспоминая что-то давнее. — Нет, этот номер не пройдет! — вспыхнул он гневом неизвестно против кого. — Этого никто не посмеет сделать! Понял? Мы живем при советской власти!
Он огляделся, словно ища виноватого, и, не найдя его, вышел из каморки.
От первого заморозка поблекло все, что еще оставалось зеленым. Редкие растения устояли против этой беды. Желтый и ржаво-бурый цвет постепенно поражал, как неизлечимая зараза, маленькие новые скверики, разбитые на месте пустырей с хилыми и рахитичными от рождения деревцами, которым, казалось, не суждено было никогда уже вернуться к жизни. Увяла, почернела и вся зелень на окраинах города, оголилась, пожухла долина речки Бык, открывая взгляду даль и ширь.
Порыв озорного ветра подхватывал и нёс с жестяным шорохом опавшие листья и сухие сучья… По площади, где в базарные дни стояли крестьянские гк воды, он гонял клочья сена и соломы, обглоданные кукурузные кочерыжки.