Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Цурцуряну поднялся ему навстречу.
— Я тута-а! — закричал он так же шутливо.
— Катуца с волами есть? — продолжал Петрике игру.
— Не-ету!
— А мешок с пирогами есть?
— Тута-а!
Сторож оглянулся на маленький костер, который он развел под навесом, и вышел навстречу Рошкульцу.
— Ну, шеф, поставишь меня к станку?
— Как ты тут? Живой? Никто на тебя не нападал?
Он остановился перед Цурцуряну, приятельски положив ему руку на плечо.
— Никто на меня не нападал. Ну, скажи, что слышно? Дашь мне станок?
— Новости хорошие. — Рошкулец потирал ладони. Никогда еще Цурцуряну не видел его таким довольным. —
Он глянул на костер и направился к навесу. Огонь славно потрескивал, образуя вокруг себя уютный светлый круг. Языки пламени иногда дерзко подпрыгивали и лизали белое ведерко, в котором что-то варилось.
Уселись рядом.
— Товарищи из руководства довольны нашей работой, — все потирая руки, говорил Рошкулец. — Так прямо не сказали, но я по всему почувствовал это. Во-первых, потому, что мы переходим на производство новых изделий. Важная задача коммунального хозяйства. Чайники и примусы — это, конечно, хорошее дело, и мы от них не отказываемся, но есть вещи поважнее. Надо смотреть дальше. Возьмем вопросы технологии. Мастерские ведь будут расширять. Надо занять и второй этаж, где у Майера был ресторан. Жестяной цех и паяльный переведем наверх как „легкую промышленность“, а „тяжелую“ оставим внизу. Здесь разместим удобно новую технику, машины. Был разговор о том, чтобы дать нам новый двигатель…
Он говорил так, словно еще сидел на этом заседании, а не во дворе под навесом. Казалось, он ничего не видит — ни Цурцуряну, ни костра.
— Хотят послать меня куда-то учиться. Я бы не возражал. С кем только детей оставить?
— А жена твоя не вернулась из деревни? — вскользь спросил Цурцуряну.
— Из какой такой деревни? Она же сбежала с этим циркачом, с канатоходцем. — Рошкулец погрустнел. — Мать двоих детей, а как увидела его на канате, влюбилась — и все тут. Никакое зелье не помогло бы ей от этого. Таскается за ним до сих пор, словно привороженная. Конечно, ничего она в жизни не видела. Ни в родительском доме, ни в моем. В первый раз повел я ее в цирк. Разумеется, она потеряла голову. М-да… — Он помолчал. — А поучиться было бы мне не вредно. Потому что я сейчас иногда сбиваюсь с правильной линии. То влево отступлюсь, то вправо. И до освобождения случалась со мной такая беда, и сейчас… Чертовски трудно все это. Все трудно, до самых мелочей… Но и хорошего немало, Думитре! — приободрился Рошкулец, взяв Цурцуряну за плечо. — Почти все наши рабочие вступили в профсоюз. Приняли мы и Пержу. Теперь твоя очередь. Как бы то ни было, у тебя в активе восемь месяцев безупречной работы. У нас за это время иголки не пропало.
Рошкулец поворошил прутиком угли, подняв рой искр.
— На днях получим три новых токарных станка. Один будет твой. Пройдешь, как полагается, ученичество…
Цурцуряну вскочил, чтобы снять ведерко с треноги. Вкусный запах молока, шапкой поднявшегося в ведре, показался вдруг Рошкульцу нежданной приметой весны.
Он был горожанином до мозга костей, сыном окраины. Что он видел с детства? Зимой — стаи ворон в небе, а дома серебристый иней на промерзлых стенах. Летом — пыль, духота, тучи мух. Весной — наводнение на улочках Нижней окраины, осенью — грязь по колено… Но однажды…
…Ему было года три… может, и меньше. Он сидел на руках у матери. Видимо, она собралась куда-то очень далеко, за город, потому что очень спешила, шла не останавливаясь и дышала трудно, а Петрика подпрыгивал у нее на руках. Потом их настигло что-то вроде вихря, высокое облако не то пыли, не то дыма, множество рогатых голов —
Стадо коров догнало их, бегом промчалось мимо, и они опомнились, когда уже далеко впереди были видны переваливающиеся волны этой живой реки.
За коровьим стадом стремительно катился живой вал чего-то пушистого, курчавого, но порой сквозь эту сплошную грязно-белую гущину вдруг прорезывался завитой бараний рог — все это, хотя и мгновенно промелькнувшее, на всю жизнь врезалось в память Петрики. Он видел, как в этой беспокойной бегущей отаре одна овечка споткнулась и отстала, как, измученная, она повалилась на бок, а потом, полежав, поднялась и стала облизывать крошечного ягненка. И прежде чем ее догнали конные пастухи со своими щелкающими бичами, она бросилась бежать, а ягненок встал на свои тонкие и словно бы слишком длинные ножки и жалобно заблеял вслед матери.
Что было дальше, он не запомнил. Но тот день, когда он впервые увидел барашка, вставшего на ноги, был весенним днем…
— …Кипит-бежит, а сказать не может! — дурашливо воскликнул Цурцуряну, вскакивая.
Молоко поднялось над ведром шапкой пены и полилось в огонь; сторож разбросал ногой головешки и побежал куда-то, потом вернулся с глиняным кувшином, налил из ведерка доверху молока и протянул Рошкульцу — попробовать:
— Эх! С пылу с жару… пятачок за пару! — весело соблазнял он шефа. — Пей, а я уже напился досыта сегодня!
Он растянулся у ног Рошкульца, облитый медным светом догорающих головешек, довольный, прищурился на огонь.
— Овечье молоко! — удивился Рошкулец, отхлебнув осторожно с края кувшина, чтобы не обжечься. — Где только ты надоил его ночной порой, а, Цурцуре?
Тот засмеялся, польщенный.
— Где молодчик пройдет, там и трава не растет! — воскликнул он лихо.
Заслонив рукой лицо от жара углей, помедлил минуту-другую, явно ожидая, что Рошкулец попросит его рассказать все подробно, но не выдержал, начал сам:
— Прошлой ночью подтолкнул меня бес: дай-ка сбегаю вон на тот холм, что напротив. А я уже приметил — там что ни ночь, с вечера и до утра, кто-то костер палит. Дай-ка, думаю, узнаю, кто его раскладывает там? Сказано — сделано, авось никто не сунет сюда нос, пока меня нет. Я проверил все замки и запоры на дверях мастерской, закрыл поплотнее ворота — и в дорогу. Ты бы и глазом не успел моргнуть, как я уже взобрался на холм. Смотрю — там большая овечья кошара, сарай, овчарки, а возле костра — один как перст, выскребает и моет какую-то кадку — кто б ты думал? Какой-то дедок, глянуть не на что!
Цурцуряну засмеялся, вспомнив эту историю.
— Ох и удивился же он, что меня овчарки не услышали, не бросились на меня! Потому, мол, что почуяли во мне честного человека… Ты слушай, это еще не все. Вижу, понимаешь, стелет он белое полотенце на сырую землю — и давай выкладывать на него брынзу. Не успел я оглянуться, как он уже и казанчик мамалыжки опрокинул на полотенце — просто пальчики оближешь. А потом нарубил для костра еще сучьев. Топориком нарубил.
Цурцуряну плутовато подмигнул.