Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Софика почувствовала дразнящий запах жареного. В сумеречном свете, струящемся в широкую дверь и в маленькое окошечко, этот домашний запах казался еще гуще и вкуснее…
— Эх, если б был у Ионики отец… Господи… — Женщина поставила сковороду на огонь. — Тоадер ведь не родной ему. Он меня взял с ребенком, невенчанную… Покрыл мой грех.
Гостья слушала Надику, глядя в ее глаза, освещенные ярко горящим хворостом. Сейчас очень явственно проступало удивительное сходство матери с сыном. Девушка словно видела перед собой мягкий носик Ионики, голубые мечтательные глаза…
— Верно, что муж вас бьет? — спросила София.
Надика набросала щепок под сковородку, накрыла ее крышкой и, подойдя к гостье, взяла ее за руку.
— Пойдем в хату, барышня, муж скоро придет, а он не любит заставать чужих в этом сарайчике.
Они вошли в дом. Хозяйка сняла нагар с лампадки, и пламя сразу вырвало из темноты и облило темнокрасным светом большой образ божьей матери, окруженный справа и слева маленькими иконками.
Чистая горница была нарядно убрана: широкие лавки покрыты цветными ковриками, вышитые полотенца пущены по стенке веером и красиво собраны посередине, пол застлан войлоком. На почетном месте стоял, как велит обычай, сундук с приданым, наверно набитый домотканым полотном и коврами. Пахло сухим базиликом, а на подоконнике румянились „райские“ яблочки. В этой чистой горнице было как-то чересчур торжественно и пусто, чувствовалось — не хватало жилого духа.
— Я все называю тебя барышней, а может, ты замужем? — спросила хозяйка.
— Нет, я не замужем, но, ради бога, сестрица, не зовите меня барышней! — попросила София.
— Ох грехи наши тяжкие, как же тебя называть?
— Товарищ. — Она подумала немного и добавила: — Или лучше зовите меня по имени — София.
— Что ж, у тебя есть жених или ухажер какой? — продолжала расспрашивать Надика.
София покраснела и замялась.
— А почему вы спрашиваете меня об этом?
Надика печально улыбнулась.
— Так… Потому что ведь и ты спросила, бьет ли меня муж. Разве своего суженого узнаешь наперед? — Женщина потянула легонько за конец синего шнурка и одним движением распахнула кофточку. — Смотри! Полюбуйся! И здесь, и вот тут!
София закрыла лицо руками.
— Не сердись, — снова робко сказала хозяйка, завязывая шнурок. — Ты спросила, бьет ли меня муж. А я… словно дура… Не обижайся. Может, городские мужья не такие лютые — образованные.
— За что он тебя? — София еще удерживала слезы.
— Не прощает мне девичий грех. И еще есть одна причина…
— Но ведь Ионика не ест его хлеба. И ты, насколько я понимаю, работаешь, — перебила ее София, — Что он, не понимает? После освобождения Бессарабии прошло восемь лет, мы выиграли войну, миллионы людей пошли нашим путем. И в это время советский гражданин… И в колхоз он еще заявления не подал… Не понимаю.
Надика молча потупилась.
София захлебнулась от возмущения, недоумения. Она не плакала, но глаза ее блестели, словно от слез.
— Может, его кто-нибудь обижает? — спросила она, избегая глаз хозяйки. — Может, что-нибудь его мучает?
Надика, которая так и не досказала того, что собиралась,
— Господи! Да у тебя, наверно, живот подвело от голода, а я, грешница…
Она торопливо выбежала в сарайчик и через несколько минут вернулась, неся глиняную миску с тушеной фасолью.
— Ешь, дорогая ты моя. Уж больно хорошо говоришь, прямо как по радио, дай тебе боже здоровья и счастья, крепко ты за правду стоишь, так за душу и берет. Вот возьми соленого огурчика — он аппетит открывает. Уж очень ты слабенькая и, вижу, не очень-то охоча до еды. Прости, что угощаю тушеной фасолью, — постимся как раз…
Женщина прислушалась к какому-то звуку за окном.
— Да, начали мы с тобой говорить, что есть и еще одна причина… — принялась она опять рассказывать.
Снова донесся какой-то звук со двора, — казалось, скрипнули ворота.
— Явился! — вздрогнула Надика и кинулась к двери. — Посылали его дорожную повинность исполнять: как-никак он тоже в своем селе житель.
Во дворе загрохотала каруца, запряженная волами, раздался раздраженный мужской голос:
— Хо, чтоб тебя болячка задавила! — и удар бича по чему-то твердому, костлявому.
София перестала есть. Она украдкой вытерла губы и поднялась с лавки.
— Куда ты?! — воскликнула хозяйка, останавливаясь в дверях. — Все равно я тебя не отпущу на ночь глядя. Ты только его голос услышала — и то испугалась. Зачем ложку отложила? А еще велишь называть тебя товарищем! Вижу, что ты все-таки барышня. Ешь спокойно. Он еще не сразу в дом войдет. Может, налить тебе стаканчик молодого винца?
— Я еще не ухожу, но долго задерживаться не могу: завтра утром в школе должно быть комсомольское собрание… Скажи, чего это он волов так стегает?
— А тебе их жалко, голубушка? — Надика ласково усадила ее на скамью, погладила по волнистым волосам. — Он в этом не виноват. У него сердце перетлело. Для своих бычков построил он этот сарайчик, а теперь там стоят чужие.
— Как чужие? Разве это не ваши волы? — спросила Софика.
— Нет, это сельсоветские. Помещик бросил, когда удирал за границу. Всю-то жизнь мой Тоадер бился, гроши сколачивал, чтоб купить себе бычков. А теперь, выходит, и сын не свой, и волы…
Она приникла к окну и продолжала:
— Накипело у него на сердце, и когда его досада разбирает, он прямо сам не свой. А чем виновата скотина бедная, что не наградил ее господь бог речью?
Женщина коснулась кончиками пальцев плетеного шнурка у ворота, рассеянно погладила его и вдруг разразилась глухими рыданиями.
София кинулась к ней, обняла ее голову, сдвинула с нее платок и стала гладить шелковистые каштановые волосы.
— Сестрица Надика, не плачьте. Вы же еще молодая, красивая, работящая, а забитая. Вас зря обижают. Но вы не плачьте, поверьте — и нам, городским, не легко бывает, и мы мечемся, тычемся повсюду, когда жизнь не ладится, а если еще и вы плачете, нам совсем невмоготу. Ох, сестрица Надика, если бы вы знали, как вы нам дороги, как мы хотим, чтоб и вам жилось лучше…