Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Надика понемногу затихла.
— Иногда я своим бабьим умом раскидываю, — подняв голову, произнесла она прояснившимся, посвежевшим голосом, — есть один человек в нашем селе, заглядывается на меня, повсюду меня подстерегает на улице. Я у него давно на примете. Хороший человек. А мне совесть не дает… Полжизни я прожила с Тоадером…
София заглянула ей в лицо:
— А много вы радости видели от. Тоадера за полжизни?
— Радости нисколечко не было, — сказала хозяйка, взяла с лавки кацавейку и накинула ее на плечи гостье. — Тендер пожалел меня, невенчанную, с нагульным ребенком на руках. Вот и я его жалею.
—
Надика заметила, что на кацавейке не хватает одной пуговки, торопливо взяла с полки коробочку, несколькими стежками пришила новую пуговку и откусила нитку. Потом взяла гостью за руки и просительно сказала:
— Доедай ужин и давай-ка пойдем со мной, я тебе покажу, почему я Тоадера жалею.
Через несколько минут женщины стояли, не шевелясь, у окошечка сарая. Слышно было, как за стеной мирно, размеренно пережевывают жвачку волы. На том месте, где Надика варила фасоль, щепки уже прогорели, но в свете углей, уже подернувшихся пеплом, видны были две огрубелые, узловатые руки. Они пересчитывали, перебирали деньги, разглаживали и расправляли пачки бумажек, подравнивали столбики медяков и никелевых монет.
София увидела наконец Тоадера, когда он нагнул голову ближе к очагу, чтобы разглядеть какую-то монету. Его лицо показалось ей раскаленным докрасна, напомнило ей отблеск красного света на иконах. Она привстала было на цыпочки, чтобы рассмотреть лучше его глаза, которые она представляла себе фанатичными… Но Надика тихонько потянула ее за рукав.
— Это ведь все старые деньги, королевские леи, — пугливо прошептала она ей на ухо. — Еще тогда он их начал копить, понемножку, чтобы завести бычков, и сейчас его еще какая-то надежда мучает. Видела, как у него руки дрожат? Сперва откапывал он эти деньги каждый вечер. Полюбуется, пересчитает и опять закопает под печкой. Теперь стал, сдается мне, делать это реже…
Хозяйка уговорила Софию остаться у них ночевать.
Утром, когда София проснулась, в доме никого не было. Но, выйдя на крыльцо, она нос к носу столкнулась с Тоадером. Хозяин хотел пройти мимо, но она загородила ему дорогу. Он был таким же мрачным и недовольным, как и вчера, когда вернулся с работы. Но она не увидела на его лице следов той фанатической страсти, какую вообразила себе вчера. Лицо загорелое, обветренное от вечной работы под открытым небом, исхлестанное дождями, ветрами… Просто Тоадер не смотрел на нее, отводил глаза в сторону.
Она решила действовать напрямик.
— Ученики нашей школы приглашают вас прийти и объяснить, почему вы бьете мать Иона Котели, — сказала она требовательно.
Тоадер недоуменно посмотрел на нее, потом пробормотал какое-то ругательство и пошел прочь. Молча запряг волов, несколько раз хлестнул бичом по их тощим хребтам и вышел вслед за каруцей со двора, бросив ворота открытыми.
И тотчас, по-мальчишески перепрыгнув через низенький заборчик, из-за дома появилась Надика. София заметила, как дрогнули при этом под незастегнутой кофточкой ее маленькие, по-девичьи округлые груди. Ее лицо посвежело, босые ноги, чуть не до колен мокрые от росистой травы, показались Софии неожиданно нежными, молодыми.
—
Она подошла к Софии, ласково обняла ее, приложила губы к ее лбу.
— Боюсь, тебя немного лихорадит, а ты уже собралась в дорогу.
— Надо, сестрица, надо… Приготовьте, если хотите передать что-нибудь Ионике…
— Погоди, не уходи так, товарищ дорогой. О посылке у нас и говорить нечего. Вот, слышно, поедет на днях председатель к вам в школу, может, наскребу чего-нибудь, передам с ним. Могу тебя проводить немножко до большака. Но сперва, пожалуй, надо выпить что-нибудь от простуды. Как бы ты не заболела…
В эту минуту София увидела, что глаза Надики лучились, словно в них отражалось это летнее утро.
„Они снова погаснут к вечеру“, — догадалась София.
— Не давай ему больше подымать руку на тебя! Слышишь? Мы ему не забудем твои слезы! А ты не давай ему поблажки, иди к Вылку и требуй, чтоб он взял тебя под защиту, потому что он — советская власть в Котлоне.
— Нет, — помолчав, решительно сказала Надика, — Матею я ни слова не могу сказать против Тоадера. Только не Матею…
— Почему не можешь ничего сказать? И… он не хотел проводить меня сюда. Вчера, когда… — Она запнулась, не договорив, вспомнив внезапное смущение Матея. — Так вот оно что…
Она замолчала.
— Да, ему ты не можешь сказать. Что тебе посоветовать? — сказала она затем, потупившись. — Он неплохой человек, — как бы убеждала она сама себя, — хотя как знать… Но если Тоадер еще раз поднимет руку на тебя, уходи, уходи сразу… И пусть этот изверг остается со своими волами, — закончила она. — Не нужна ты ему, значит…
— Нет, я ему нужна! — через силу проговорила Надика. — То-то и есть, что я ему нужна сейчас. Не могу я его бросить. Ведь он мой грех покрыл. Нет, не уйду я к Матею. Опять от одного мужа к другому? Без церкви, без венца? Опять незаконно. — Она взглянула на Софию с надеждой. — Нет, я останусь с Тоадером. Но если он вздумает еще хоть раз… Нет, нет! Ох боюсь, боюсь! Боже милостивый, дай силы…
Снова София сидит в повозке на охапке мягкого сена. В дорогу, в дорогу! Вот уже последние домики Котлоны. Сейчас колеса загрохочут по ухабам большака, зной будет палить вовсю, вольный ветер будет веять, не встречая преграды. Лошадки на подъемах будут тяжело дышать, налегая на дышло, а под гору — сдерживать повозку…
Гей, ретивые, выше гривы! Подъезжаем к другому селу, ишь ты как оно красиво раскинулось среди тенистых айвовых и ореховых садов! Дорога станет ровнее и мягче, пойдет вилять от хаты к хате, от завалинки к завалинке, растечется по обочине тропинками, и они будут ластиться к ногам пешеходов, приглушая мягкой пылью звук шагов.
Ни пустыря, ни какой-нибудь там рытвины; ласково прошуршат посаженные вдоль улицы яблони, шелковицы, груши, соблазнительно приоткрывая зрелые плоды. А запах! Опьяняющий запах…
София терзалась и бичевала себя без жалости:
„До каких же пор я, секретарь парторганизации, буду наивной девчонкой? Когда я, наконец, стану зрелым человеком?! Наверно, никогда… никогда!“
Лошадки дружно катили шарабан по дороге. Чередовались все те же пажити и дубравы, пруды под охраной ракит. Только на обратном пути они поменялись местами.