Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Но делать было нечего. Старуха уже увидела его и стала пробираться к нему со всей своей поклажей. На ней было несколько праздничных платьев сразу, надетых с таким расчетом, чтобы подол нижнего был непременно виден из-под верхнего.
— Паровоз системы Стефенсона! — сравнил кто-то, очевидно проходивший недавно историю техники.
— Приходят всякие в школу, как на постоялый двор, — пробормотал Володя Пакурару. — Погляди-ка, сколько на ней всяких тряпок и мешочков!
Один парень из его компании не удержался и крикнул:
— А санобработку она прошла? Пусть
Это было слишком. Даже Пакурару недовольно покосился на грубияна. Игорь же, напротив, сразу осмелел.
— Караул! Баба-яга собственной персоной! — захохотал он, правда еще не совсем уверенный, что нашел верный тон.
Он раскинул руки, готовый обнять свою гостью, но при этом подмигнул соседям, давая таким образом понять, что Игорь Браздяну остается Игорем Браздяну и что он готов поднять на смех даже свою старую нянечку. После этого он принялся напевать какую-то шутливую песенку, отбивая такт руками и ногами, как он один только и умел.
Гоп-ля-ля и гоп-ля-ля, Дай-ка няньку стисну я!— Тисками, — пояснил Володя, обращаясь к своей компании.
— Игораш! — Голос старухи покрыл шум зала.
Преодолевая тяжесть ноши, Софрония понемногу двигалась по направлению к своему чаду, ради которого она пустилась в дальнюю дорогу. Чадо выглядело веселым, здоровым, и она добралась до него совершенно счастливая.
— Утешеньице ты мое на старости лет!
Она обняла, расцеловала его, обрушила на него поток ласковых слов, и в ее любящих руках словно бы растворился Игорь-чертенок, Игорь-юла и вместо него сидел пай-мальчик, тихоня, которого она когда-то отлучила от груди.
Чтобы не привлекать внимания, Софрония отошла с ним в сторону, в укромный уголок за газетной витриной, повесила на нее еще свою шаль вместо занавески и стала развязывать по порядку узелки, мешочки, вытаскивая на свет всякую снедь и лакомства в мисочках и бутылочках, выкладывала припасы, запеленатые в лопушки, потчевала паренька и требовала, чтоб он отведал всего понемножку или хоть понюхал, как хорошо пахнет, или хоть одним глазком глянул…
Ион Котеля тоже не спускал глаз с Игоря Браздяну и теперь, недовольный его исчезновением, глядел по сторонам, пока не наткнулся на Володю Пакурару — тот уже стоял на сцене, за столом, покрытым кумачовым полотнищем, и держался за колокольчик.
— Ну, ладно, — сказал Пакурару громко, — на тетушку Софронию мы уже нагляделись достаточно. Думаю, что в президиум мы ее не станем приглашать, поскольку она еще не развязала всех своих торбочек…
Котеля посмотрел на Пакурару с возмущением. Он понял, что его-то он и искал. По маленькой лесенке Ион поднялся на сцену.
— Эй ты… начальничек! Разоблачил ты какую-нибудь секретную формулу или чертеж раскопал… словом, где там это тайное изобретение? — раздался его громкий голос на весь зал.
Пакурару глядел на Иона Котелю в замешательстве, но внешне спокойный: руки в карманах, на голову выше Иона, шире в плечах, внушительнее.
„Деревенщина, чего он
— Вот тут, на собрании, изволь нам ответить! — крикнул Ион.
На этот раз Пакурару по-настоящему рассердился.
— Заткнись! — прошипел он чуть не в самое ухо Котели. — Мамалыжник неотесанный, до вчерашнего дня не знал ничего, кроме „Отче наш“, по слогам еле разбирал…
Пакурару растерянно и возмущенно озирался по сторонам. Но тут взгляд его наткнулся на колокольчик и сразу оживился. Прежнее равновесие вернулось к нему. Бронзовый блеск колокольчика на минуту придал ему твердости. Пусть только зазвонит его металлический голосок. Но нет, нет… тут нужно что-то другое. Другое… Надо, чтобы кто-нибудь другой. Некулуца! Вот кто нужен! Он как раз поблизости.
Пакурару схватил Некулуцу за руку.
Тот весь обратился в слух, готовый выполнить любую его команду, кинуться за ним хоть в огонь.
Пакурару, наклонясь со сцены, подтянул его, помогая взобраться, подтолкнул к столу президиума, сунул в руки колокольчик, энергично рубанул рукой воздух: „Ну-ка давай, звони, Павел! Ну-ка!“
Но что такое? Язычок колокольчика, казалось, был обернут ватой. Его никто не слышал. Павел Некулуца беспомощно смотрел на него, испуганный, растерянный.
Тогда Володя Пакурару приставил к уху ладонь горсточкой и сразу очень явственно расслышал слова, которые отчеканивал Ион Котеля.
— …Ты, только ты один носишь наше знамя, — говорил он, — ты один принимаешь вызов на соревнование, ты один отвечаешь на письма уральцев… Ты один!..
— Хорошо, — пожав плечами, сказал Пакурару, словно кончая спор, — носи ты знамя!
Отстранив Некулуцу и толкнув на ходу Котелю, он сбежал по лесенке со сцены, твердой походкой прошел к доске Почета и остановился возле нее. Рядом в резной деревянной рамочке висело знаменитое письмо из Нижнего Тагила. Пакурару снял его и вынул из рамки.
В зале даже шороха не стало слышно. Только Игорь нечаянно прошелестел няниной шалью, которую держал натянутой над головой, следя в то же время за тем, что творилось на сцене и в зале. Сейчас он не сводил глаз с Пакурару.
А тот бросил рамку под ноги и уже взялся пальцами за край письма, видимо, собираясь порвать его в клочки, как вдруг тишину прорезал высокий женский голос, в котором слышались слезы:
— Что ты делаешь?!
Растрепанная, с глазами, полными слез, Туба Бубис протянула вперед руки, словно пытаясь остановить Пакурару. Но тут же, опомнившись, откинула волосы, поправила платье и быстро прошла к сцене. Поднялась по лесенке и стала лицом к залу у стола, заложив руки за спину.
— Товарищи! — начала она, вглядываясь в сгрудившихся ребят. Она смотрела на каждого по очереди, и взгляд ее становился все напряженнее и тяжелее. — Товарищи, вы должны… вы должны… Что ты делаешь! Что ты делаешь, негодяй! Ведь оно из Тагила! — закричала она, указывая на Пакурару, который смотрел на нее отсутствующими глазами. — Письмо… Не смей его трогать!..