Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Пержу налил и протянул ей стакан. Она пригубила его.
— Ходила по людям, работала, когда удавалось. Белила, стирала…
— Скажи-ка, а ты ничего не знаешь про Петра Рошкульца? Не приходилось тебе его видеть?
— Видеть не видела, а слышала про него… лучше бы не слыхать.
— Жив он? — быстро спросил Пержу.
Мария обхватила стакан ладонями, словно хотела согреть вино, и сидела так молча.
Солдат расстегнул ворот гимнастерки, встал, скинул шинель, небрежно бросил ее на спинку стула и снова сел. Отрезал ломоть хлеба, всадил нож в консервную банку, открыл,
— Попробуй! Я это издалека принес.
Мария, вскочив, успела подхватить шинель, сползавшую со спинки стула; она постояла минуту, держа ее охапкой, и вдруг зарылась лицом в серое сукно, разразилась рыданиями, которые, казалось, сдерживала целые годы. Потом, словно опомнившись и как бы впервые заметив, что она не одна, разом затихла. Повесила шинель на гвоздь, вернулась к столу.
— Он все добивался, бедняжка, чтоб не закрывали мастерские, чтоб осталось как было, — сказала она с глубокой грустью, которая как-то сразу сблизила с ней Пержу. — Он, рассказывали, как вернулся в город, так прямо туда. А там уже опять заведение открылось. Майер своих девиц собирал по всей окраине с полицией. Порядки настали другие: либо снова в „салон“, либо тебя спровадят на фронт для солдат.
— Как? Майер вернулся в город?
— Выполз из своей норы, где прятался, — продолжала Мария. — Рошкульца на месте забили насмерть. Майер давно на него зубы точил. А остальных, кто в мастерских работал и кого он выследил, всех засадил за решетку. Комендатура оказала ему такую любезность, потому, что в его заведении развлекались все офицеры.
— Кто тебе рассказал обо всем этом?
— От Цурцуряну я все это узнала. Помнишь его? Бывший налетчик, грабитель, взломщик. Когда-то был правой рукой Майера. Ты бы посмотрел на него сейчас — лохмотья так и висят на нем. Бороду отпустил Бродяжил, с голоду чуть не пропал. И вдруг привел ко мне сынишку Рошкульца, покойника. Пусть, мол, живет у меня, раз у меня детей нет. Девочка не выжила. Потом он парнишку забрал. После освобождения открылась ремесленная школа, в том самом здании, где был майеровский салон. Туда и определил мальчишку.
— Цурцуряну пропадал с голоду? — спросил Пержу недоверчиво. — Кому же в таком случае хорошо жилось при Гитлере?
— Не знаю, что случилось, но только он взбунтовался против Майера, и тот не давал уже ему устраивать в салоне ни свадеб, ни крестин, не давал ему ни гроша взаймы. В руках Майера были списки людей на отправку в концлагеря. Сколько беззаконий творил этот скорпион, сам знаешь. Наша окраина совсем опустела. А Думитру не согласен был с Майером, спорил с ним. После гибели Петрики его всего перевернуло…
Мария помолчала.
— От того Цурцуре, которого ты знал, ничего не осталось. Он и мне все объяснил, дай ему бог здоровья Я ведь на Петрику камень за пазухой держала, возненавидела я его. Ведь он тебя из дома увел, оставил меня одинокую, подушку мою остудил. Заманил тебя сперва в мастерские, в профсоюз, потом на войну потащил… Он, он отнял тебя у меня! Оставь, я знаю, что говорю Я его за это проклинала, смерти ему желала. И ему, и себе… Пока Думитру Цурцуряну не растолковал мне, что это за человек Рошкулец. Теперь-то я знаю: он ведь
Она отхлебнула из стакана и протянула его Костаке.
Тот все молчал, окутанный густыми клубами махорочного дыма. Взял стакан из ее рук, в задумчивости повертел его и поставил перед собой.
— Веришь ли, — она словно боролась с его молчанием, — когда я узнала все про Рошкульца, и про его дела, и про его гибель, грешно сказать, только мне опять жить захотелось. Ничего мне не жалко было, все продала, что в доме было, лишь бы жить и сироту вырастить. Вот в чем видишь меня, только добра и осталось. Ковер продала — еще мать выткала. Половичка в доме нет. Ничегошеньки. Только одну вещь я сохранила…
Она поднялась, торопливо прошла за перегородку и вернулась со свертком.
— Мой коверкотовый… — пробормотал Пержу.
— Да, — сказала Мария.
Она проворно развернула пиджак и, легонько накинув его себе на плечи, встала перед ним кокетливо и лукаво, как девчонка перед зеркалом.
— Твой свадебный костюм!
Она оперлась голыми локтями на стол, теперь ее лицо, ее глаза были совсем рядом.
— Почему ты не допиваешь этот стакан, Костик?
Она неожиданно поцеловала его в щеку. Это был быстрый, вороватый поцелуй, — так воробей склевывает зернышко. Потом она еще раза два чмокнула его мимоходом, словно в шутку.
— А ведь один раз я его чуть не продала, — вспомнила она, поглаживая отворот пиджака.
— За хлеб? — испуганно спросил Пержу.
Лицо Марии не дрогнуло, только глаза говорили: „Ведь это тебя, тебя я надеялась выкупить у начальства. Тогда, в начале войны, в поезде. В мешке-то у меня костюм был“.
— А не хочешь ли взглянуть, что осталось у тебя в кармане, Костик? — переменила она разговор.
Видя его недоумение, она сунула руку в один из карманов пиджака и вынула какую-то книжечку. Протянула ее Пержу и отошла в сторонку.
Он глянул вскользь на переплет, листнул страничку-другую и замер. Закрыл книжечку, снова раскрыл, взволнованно шагнул к Марии, обнял ее, снова отошел.
— Ты тогда в спешке оставил и сапоги, и костюм. а про книжку профсоюзную забыл совсем, — сказала она. зардевшись и как будто осмелев. — Ты ведь не просто так бросил это все? Наверное, думал оставить мне на черный день, на пропитание… Так ведь, Костик?
Он не подтверждал и не отрицал. Слова будто пропали в тот вечер у него. Он только положил тихонько руку на плечи Марии, притянул ее к себе. Они медленно стали ходить взад-вперед по сеням.
— А как ты прожил эти годы? Ты ведь всю войну был на фронте, сражался с врагами. Ты мне тоже все расскажешь, хорошо? — Она все старалась приладиться к его шагу.
„Да, да“, — казалось, отвечали его шаги на все вопросы на свете.
Шаги. Стук солдатских сапог. Он досыта нашагался за эти годы. Хватит, хватит с него походов, форсированных маршей! По шесть километров в час, по семь в час. Тяжесть оружия, тяжесть вещмешка…
„Привал!“
В один миг все валятся на землю, и через минуту им уже снятся сны: лесная тропинка, отдых у ручья в зной…