Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Очнувшись от оцепенения, охватившего ее в первые секунды, Мария метнулась мимо Пержу наружу, вверх по ступенькам.
— Спасите, люди добрые! — вопила она, словно ее резали. — Караул, разбой!.. Спасите!
Из развалин, словно из-под земли, поднялось несколько фигур — мужчины, женщины, ребятишки. Некоторые карабкались на обгорелые стены, другие, словно акробаты, глядели, свесившись с обломков крыш.
— Что ты делаешь, Мария! — Пержу в отчаянии схватил ее за плечи, стал успокаивать. — Опомнись, Мариука!
Он подбежал к ребятам, вырвал и разбросал
Мария не вопила больше, но всю ее сотрясали судорожные, глухие рыдания. Они преследовали мастера и его учеников всю дорогу.
В этот же день Мария и поспешила в больницу, чтобы пожаловаться Софии — она ведь партийный секретарь в школе.
Пержу демобилизовался осенью сорок пятого и возвращался в свою родную Молдавию целый-невредимый, с легким сердцем.
Город был пуст, разбит. Только на базаре копошился кое-какой народ. Там люди встречались по делу, что-то покупали или продавали, делали первые попытки вернуть жизни ее простейшие черты.
Солдат смотрел на все помолодевшими глазами. Это ощущение неожиданной молодости, должно быть, знакомо всем, кто возвращался тогда живой-здоровый к родному очагу: глядел в оба глаза, махал обеими руками, гопал на своих двоих…
С вещмешком через плечо, в кирзовых, хорошо начищенных сапогах, он чуть ли не бежал вприпрыжку, охотно заговаривал с прохожими, останавливался у бочек с вином, пробуя без разбору — тут стаканчик „фетяски“, там красного и даже сладкого муската.
Ему казалось — вот-вот он встретит знакомые лица, и ожидание радостных встреч заставило его целый день слоняться по городу, припоминать, какими были раньше улицы, дома…
Наконец он очутился в нижней части города. Там не было ни одной крыши. Кое-где обглоданные стены глядели на него задымленными черными глазницами окошек. Штукатурка крошилась под ногами, фасады лежали на земле… Блуждая среди камней и нагромождений старой глины, Пержу чувствовал, как его охватывает тоска. Такое запустение вокруг. Долина плача…
Он почувствовал себя изнеможенным, — казалось, его настигла усталость всех военных лет.
Он сел на какую-то глыбу посреди двора, опустил голову в ладони и так сидел неподвижно, закрыв глаза.
Но когда он поднял голову, окинул взглядом эти бесконечные развалины и начал размышлять, он почувствовал, что нет, не долиной плача нужно называть их и не слезы тут нужны.
Пержу встал и пошел дальше. Звук его шагов отдавался в пустоте. Вокруг ни души живой…
И вдруг в двух шагах от него, словно призрак, возникла Мария.
Несколько секунд солдат стоял остолбенелый. Потом огляделся. Сам того не заметив, он угодил как раз к дому Марии, к той самой знакомой ему лачуге, чуть поднявшейся над землей, с треснувшими тут и там глинобитными стенами, подпертыми где колом, где шестом, с заплатами из листов горелого железа, обломков досок, со свежими мазками глины.
Вросшая в землю лачуга, к которой он когда-то был прикован, из которой он вырвался, пройдя через пепелища сотен городов, — эта лачуга устояла…
Пержу
На секунду он приостановился в сенях, где жил перед тем, как разразилась война. Тут все осталось как было. Вот узенькая кушетка, на которой он спал, столик, табуретка. Та же лампа на гвозде.
В комнату вел пустой проем, без двери. На передней стене — простыня, под которой когда-то висела одежда, и сейчас заменяла шкаф. Простыня, под которой Мария благоговейно хранила его коверкотовый костюм, купленный ею к свадьбе. Вот и пышно взбитая постель.
Пержу рванулся, чтобы бежать отсюда прочь, — пока он в силах это сделать, — бежать куда глаза глядят, только бы не оставаться здесь больше ни минуты.
Он уже повернулся к лесенке, к нескольким вырытым в глине ступеням, которые вели наверх, на воздух, под открытое небо.
Но на пути его опять выросла фигура Марии — она одна неузнаваемо изменилась здесь. Сильно исхудавшая, проседь на висках, потемневшая кожа натянута на торчащих скулах. Из-под бровей на него сурово глядели глубоко запавшие глаза. Казалось, это не Мария, а ее старшая сестра — исстрадавшаяся, измученная и в то же время более мужественная, чем та, которую он знал. Жалкая и в то же время полная неожиданного достоинства, с затаенным блеском в глазах, глазах, которые заставили солдата вспомнить разрушенный город.
— Здравствуй, Мария!
Он снял с плеча мешок. Женщина несмело протянула руку. Там не было ничего, кроме смены белья, нескольких банок консервов, буханки черного хлеба и еще кое-каких немудреных солдатских пожитков, но он не выпускал его.
Женщина вытерла ладонью табуретку, поклонилась боязливо, с покорностью рабыни.
— Садись, пожалуйста, Костаке, добро пожаловать. Я день и ночь за тебя молилась. „Пусть хоть калекой вернется… — так я бога молила. — Хоть ему этот дом и не мил, лишь бы только живой пришел!“ — молилась.
Она набожно опустилась на колени и поцеловала его руку.
— Слава тебе, господи!
Пержу разжал пальцы, и мешок упал на земляной пол.
Солдат встал и прошелся по комнате, заглянул за перегородку, снова посмотрел на кровать, на голые стены, с которых исчез большой домотканый ковер и знакомые вышивки. Не было и сундука с приданым. Он быстро поднял мешок, вынул из него буханку, консервы и положил все на стол; пока он возился, открывая складной нож, Мария мигом слетала куда-то и вернулась с графином вина, золотистого, как апельсиновая корочка.
Она поставила на стол один стакан, налила и пододвинула Пержу.
Он опрокинул его молча.
— Как ты жила? — отважился спросить он через некоторое время. Он еще раз оглядел комнату. — Видно, торговля не бойко шла при фашистах?
Мария налила ему еще, и он, смелея понемногу, осушил и второй стакан. Она робко пододвинула ему консервы, но он отстранил их.
— Значит, с куплей-продажей дело не клеилось? С чего же ты жила, спрашивается?
— Как ты уехал, я ничего не покупала. Только продавала. Пока было что продавать.