Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
А потом настает мгновенье, когда Коммунар уже не в силах бежать за нами. Я следил за ним, я знаю, что это неминуемо. Ему, конечно, невыносимо трудно оторваться от нас, но он прекрасно понимает, что стал для нас обузой. Сегодня он уже несколько раз заговаривал с военными, пытался, наверное, пристроиться. Да, скорее всего, так оно и было. Но, может быть, тут другое: он приучал себя постепенно к мысли о разлуке? Я видел, как он то и дело появлялся из-за угла очередного разрушенного дома и, сжимая рукой ноющее плечо, следил за нами, словно присматривался к чему-то, словно хотел в чем-то твердо удостовериться.
Я тороплюсь — догонять своих…
Мы сворачиваем к Волге. И тут Гриша внезапно прыгает в окно какого-то здания, из щелей которого валит густой дым, и немного погодя выскакивает, весь курясь, словно огромный шматок пакли, и кидает нам ворох одежды из какого-то толстого, негнущегося полотна.
— Ну-ка, напяльте поскорее, — говорит он и тут же начинает сбрасывать с себя лохмотья. — Теперь у нас будет хотя бы человеческий вид. А то в этом тряпье никто нас и близко к себе не подпускает.
Только надев странную форму с медными пуговицами, мы понимаем, что это спецодежда пожарников. Конечно, в ней и тяжело и душно, но все же это лучше, чем ничего. Спасибо, Гриша позабыл про шлемы..
А потом с нами происходит еще одно приключение. У длинного здания, полыхающего пламенем, возится пестрая толпа женщин, детей, стариков. Мы узнаем у людей: это продовольственный склад. Гибнут продукты, пропадает добро… И люди выносят коробки, кульки, мешки с сахаром, крупой, папиросами. Курево, табак! Стоит нам увидеть глаза нашего командира и догадаться о том, что делается в его душе, — и мы сразу бросаемся в горящее нутро здания. Каждый из нас вскоре выходит, нагруженный добром.
Филин набил рубаху бумажными деньгами. Гриша выносит пакет со связками турецкого табака "Ароматный" и тут же скручивает себе толстую папиросу, после чего, сияя от удовольствия, угощает остальных Арион Херца показывает торбу, доверху наполненную сахаром пополам с гречкой, другие несут под мышкой буханки хлеба. Самые бывалые прячут в сумки куски мыла.
— А теперь к Волге, скорее! — слышны голоса.
Каким-то образом Грише удается выведать, что на том берегу формируются пехотные, танковые и другие воинские части. Небольшая подготовка, потом — в ударные батальоны и сюда, на этот берег. Теперь уж все точно, убеждает он нас. А потому нам надо во что бы то ни стало перебраться через Волгу.
На берегу вокруг речного вокзала полыхают продовольственные склады. Раненые на носилках, связисты, санитары, беженцы со своим скотом, автомашины — все ждут баржу. Спасительную баржу. Если, конечно, не угодит в нее бомба — здесь ли, на воде ли, а то при разгрузке. Мало того, чтобы попасть на эту самую баржу, надо иметь на руках специальный пропуск.
А вот и контрольная будка на мостках. Гриша решительно шагает к ней, поправляя на ходу шляпу и вычеркивая в своем списке какие-то фамилии. Потом, словно вспомнив что-то очень важное, поворачивает обратно и подходит ко мне.
— Бери, — говорит он
— Так я ведь плохо говорю по-русски.
— Ничего, поймет. Ну, поторапливайся…
Усач в будке одет по-зимнему, в шинели, на поясе у него висят гранаты и штык, в руках он держит бинокль. У него, конечно, немало своих забот; он даже не выслушивает меня.
— Иди, иди… — Он отстраняет биноклем мой список. — Каждый будет тут лезть на мостки без разрешения.
Поворачиваю к ребятам, но по мере приближения к Чобу все более замедляю шаг. Потом и вовсе останавливаюсь. А что, если еще раз попытать счастья? Неужто усач опять откажет?
Но в это мгновенье всплеск воды и воздуха яростно хлещет меня по лицу и отшвыривает в сторону. Я теряю сознание.
Потом прихожу в себя. Кругом удушающий смрад — горят тюки хлопка. Офицер, размахивая пистолетом, кричит что-то бойцам, вытаскивающим раненых и боеприпасы из угрожаемой зоны. Недалеко от меня два санитара укладывают на носилки Трофима Выздоагэ. Он в постолах и домотканой рубашке с двойным рядом пуговиц. Санитарам, должно быть, не удалось развязать бечевки, которыми стянуты портянки и постолы. Брючина распорота ножом снизу доверху. Чудовищная рана! А я еще недавно представлял себе, как он вернется в родное село, отложит в сторону дорожную сумку и возьмет в руки тяпку… Лихорадочно ощупываю себя, чтобы убедиться, что цел. Потом лишь обнаруживаю в руке какую-то бумагу. Список Чоба. Его задание, будка с усатым красноармейцем! Но будки уже нет, как нет и усача и даже мостков. Только река, мелкая рябь волны у берега…
— А ну, встань! Разлегся тут…
Надо мной склоняется офицер. Пистолет водворен в кобуру, но лицо не предвещает ничего хорошего.
— Немедленно убирайся отсюда! А этот что тут делает? Еще один! Откуда вы взялись с этими набитыми торбами? Документы есть? Вы что, ночевать тут собрались? Убирайтесь, чтоб ноги вашей тут не было!
Подгоняемые голосом офицера, мы спешим вверх пс ступеням причала.
— Вот это было влопались! — говорит немного погодя один из нас, кажется Филин. — Документы ему подавай… А у нас список этот, прости господи…
— Немцы, говорят, подходят к городу, — тихо замечает другой.
— Слушайте, ребята, — говорю я, видя, что Чоб подавленно молчит. — Я думаю, в городе немало покинутых домов. Не знаю, как насчет крыши, а печка, чтоб сварить горшок каши, найдется. Да и чаю бы попить не худо, в горле пересохло. Сахар у нас есть. Давайте заночуем по-человечески.
Никто не возражает. И действительно, мы вскоре обнаруживаем аккуратно огороженный дворик, а в нем целехонький дом с крыльцом и в глубине строение поменьше, должно быть кухня. Тесновато, но нам приглянулся именно этот дом. Чем-то он напоминает нашу молдавскую избу. Мы кое-как размещаемся по комнатам и на крыльце и засыпаем мертвым сном.