Лунная магия
Шрифт:
Затем в один прекрасный день он вышел из госпитального двора и увидел вечернюю звезду, огромную Венеру, низко повисшую над западным горизонтом, и к нему пришло внезапное решение: несмотря на усталость, отправиться домой пешком по набережной. Кто-то, однако, догнал и задержал его у выхода — надо было подписать бумаги у сестры-хозяйки; и к тому времени, как он поднялся по ступеням у моста на набережную, Венера уже скрылась в вечерней дымке, и на землю упали сумерки.
Он шагал по набережной, словно в одном из своих снов. Он так часто зримо представлял себе этот пеший путь, что с трудом отдавал себе отчет, что же такое этот вечер — реальность или фантазия. В густеющих сумерках он упорно искал глазами призрачную фигуру в плаще, но она так и не появилась. Наконец, совершенно разочарованный, с ноющими от усталости ногами он добрался до дома и ни жив ни мертв свалился в старое кресло. И уже сбрасывая туфли, словно повинуясь неведомому побуждению, он с трудом поднялся из просиженного кресла, пересек комнату, отдернул шторы и выглянул в окно посмотреть,
На другой день, весьма довольный своей прогулкой по набережной, он повторил ее в более ранний час и зашагал домой навстречу величественному закату над Вестминстером. С той поры возвращение домой пешком вдоль реки вошло у него в привычку и в конечном счете благотворно сказалось на здоровье. Характер его тоже несколько смягчился, хотя он отлично понимал, как сильна его зависимость от ночных видений.
Однажды она не появлялась целую неделю, и он из-за этого чуть не сошел с ума. Ни за что на свете он не обратился бы за консультацией к коллеге и ни за что на свете не стал бы принимать успокаивающие таблетки по собственному назначению, так что ему пришлось очень туго. А потом, когда он был уже на грани нервного срыва, пришел сон, настоящий сон с фигурой в плаще на фоне серого пейзажа — тот самый сон, который до той поры, несмотря на все усилия измотать себя до предела, никак не приходил. Он так отчаянно жаждал его, что впервые преследовал фигуру в плаще с решимостью догнать ее во что бы то ни стало. Тяжело, словно в кошмаре, он брел по серым холмам своего сна, его ноги увязали на каждом шагу, как в трясине, а сердце бешено колотилось, чуть не выскакивая из груди. А потом, когда он уже почти догнал эту фигуру и протянул руку, чтобы схватить край развевающегося плаща, он проснулся в холодном поту с эхом женского крика в ушах. Одним прыжком он выскочил из кровати, распахнул окно и выставил голову наружу, заметив попутно, что в церкви на том берегу по-прежнему горит свет. Однако на освещенной луной улице все было тихо, и такая же гнетущая тишина царила в доме, когда он стал вслушиваться, нагнувшись над лестничной клеткой. Он знал, что маленькая мисс Хэмфрайс, его квартирная хозяйка, тут же примчалась бы к нему, если бы что-то случилось, опасаясь за него, как бывало всегда. Но все было тихо, и он снова вернулся в постель, придя к заключению, что где-то либо кричал умирающий, либо роженица, либо крик вообще ему лишь почудился.
На другой день он допоздна задержался в госпитале. В душе его, несмотря на тревожную ночь, царил покой, и дела шли неплохо. Хотя час был поздний, он решил идти домой пешком. Для него это уже превратилось в своего рода ритуал, стало частью его веры, и никакая усталость не вынудила бы его отказаться от этой прогулки. Сумерки сгустились примерно так же, как в день его первого появления на набережной, и в этот вечер его паломничество приобрело своеобразный оттенок реальности. Шагая своей дорогой, он думал о том, какой из него получился бы муж, окажись его брак вполне нормальным. Не Бог весть какой — придира, вспыльчивый ревнивец. Зато он точно знал, что мог бы одарить легкомысленную малышку, на которой женился, любовью такой огромной силы, что она не знала бы, что с нею делать. Он впервые осознал, что даже если бы катастрофа не погубила его брак, он вряд ли оказался бы счастливым, и осознание этого принесло ему сильнейшее чувство облегчения и свободы. И в тот самый момент, когда это бремя свалилось с его плеч, всего лишь в тридцати ярдах перед собой он увидел женскую фигуру в плаще — не в своих фантазиях, а наяву.
На секунду он зашатался, как пьяный, но тут же взял себя в руки. В реальности не было и намека на очарование фантазии. Макинтоши с капюшонами женщины носили сплошь и рядом, и было почти невероятно, чтобы это была та самая обладательница плаща, которая подтолкнула его к странствиям во сне.
Не ускоряя шага, он с не лишенным цинизма удивлением наблюдал за фигурой в плаще. Реальность во всех отношениях уступала мечте. Ничто в этой женщине в макинтоше не могло бы с его точки зрения вызвать в нем душевного смятения. Затем внезапно он осознал, с какой скоростью шагает он сам, а стало быть, и она, и до него дошло, что эта обладательница капюшона должна быть поистине необычной особой, ибо лишь очень немногие женщины способны долго выдерживать такой темп. Чуть не бегом он немного сократил расстояние между ними и присмотрелся к ее походке. Привыкнув ставить диагноз по походке и осанке, он открыл для себя многое. Он увидел, что она движется как-то вся сразу, скользя над землей плавными движениями, волной пробегавшими от стоп до бедер, причем полы плаща, ниспадавшего с прямых плеч, развевались с ритмичностью маятника. Никогда прежде не видел он человеческого тела, сбалансированного с таким совершенством, и, забыв на секунду о своей влюбленности, он наблюдал за ее походкой с чисто профессиональным интересом, восхищаясь безупречной координацией каждого мускула в ритмичном движении тела. О ее фигуре
Он опрометью взбежал по лестнице в свою комнату, рывком раздернул шторы и взглянул на другой берег. У него на глазах темный церковный фасад за рекой осветился огнями. Когда-нибудь, пообещал он себе, когда он будет не так занят, он по соседнему мосту перейдет на другой берег, хорошенько рассмотрит церквушку и узнает, какая это религия так безалаберно служит своему божеству.
Но прошло еще немало времени, прежде чем у него выдалась свободная минута. Он даже был настолько занят, что на время был вынужден отказаться от прогулок по набережной. Однако его видение по-прежнему служило ему верой и правдой, уводя в сон каждую ночь. Теперь ему даже не надо было вызывать ее зримый образ, ибо стоило ему коснуться головой подушки, как она являлась к нему сама.
Состоялось заседание правления госпиталя, в состав которого входил и он, и проходило оно отнюдь не мирно. В весьма влиятельные инстанции поступила жалоба на его грубые манеры и методы обращения с пациентами. Жалобе дали ход — правда, с предельно возможным тактом, но все же дали, — и так же, как в момент, когда врач его жены попросил избавить ее от его нежелательного присутствия, он и сейчас был поражен, смущен и унижен, узнав, что действует людям на нервы и вообще вызывает к себе всеобщую неприязнь. Правление, которому и без того была крайне неприятна процедура навешивания жестянок на хвост этого выдающегося кота, с изумлением услышало его униженные просьбы указать, в чем он был неправ. Это до такой степени сбило их с толку, что все закончилось заверениями, что он не сделал ничего плохого. Все наперебой бросились его утешать и успокаивать и лишь немо уставились друг на друга, когда он внезапно их покинул.
Стоял довольно густой туман, когда он в сумерках вышел в госпитальный двор, но это не заставило его отказаться от намерения идти домой пешком. Ничто, как он чувствовал, не могло так его утешить и успокоить, как воображаемое присутствие прекрасной дамы. Когда человек четверть века отдает себя делу без остатка, а потом вдруг слышит, что это не так уж и хорошо, ему начинает казаться, что рушится весь мир.
Что в его поступках могло так раздражать окружающих? Это верно, он никогда не участвовал в общественной жизни госпиталя, но он честно служил делу в меру своих способностей. Он пытался утешить себя воспоминаниями о своих выдающихся успехах, а их было немало — этих безнадежных пациентов, на которых все махнули рукой и которых он спас от медленной смерти. Неужели и это ему не зачтется? По-видимому, нет. Уязвленный, смущенный, с поколебленной до самого основания верой в себя, он шел медленнее обычного и вдруг увидел, как, словно во сне, его обгоняет и уходит вперед женщина в плаще.
Сердце его на мгновение замерло и тут же бешено заколотилось. Вместо обычных двадцати-тридцати ярдов она была всего лишь в десятке футов впереди и даже в густой мгле не могла бы от него убежать. Он бросился следом за ней, приблизившись поближе насколько хватало смелости, и у первой же остановки перед светофором оказался с нею рядом. Тяжелый мех на плечах и широкополая шляпа помешали ему разглядеть ее лицо, но он испытал острое волнение от этой внезапной близости и ощутил, как все тело пробрала сильная дрожь. Он перешел дорогу почти бок о бок с нею, но затем почел за благо немного отстать, чтобы она не почувствовала его присутствия и не сочла его оскорбительным.
Так они и шли друг за другом, минуя сначала отель «Савой», затем Темпл и Вестминстер, и наконец у старого цепного моста она повернула на другой берег.
Он на мгновение заколебался. Даже несмотря на туман, на набережной было достаточно многолюдно, чтобы сделать его присутствие незаметным, но вряд ли можно было пройти за ней по мосту Ламбет так, чтобы не привлечь ее внимания. Тем не менее, он решил рискнуть. Ничто в его поведении не могло бы вызвать ее гнев, даже если бы она обнаружила, что он идет за нею от самого моста Блэкфрайерс. Обувь у него была на резиновом ходу; несмотря на массивное телосложение, он умел двигаться бесшумно и потому решился испытать судьбу.
Чем дальше они оказывались над рекой, тем гуще становилась мгла, и, внезапно усовестившись, он понял, что ведет себя совершенно по-хамски. Стоит этой женщине обнаружить его присутствие, и она наверняка перепугается насмерть. А он тоже хорош, делает как раз то самое, за что его отчитывали в госпитале, да еще по отношению к особе, которую меньше всего на свете хотел бы встревожить.
Но она шла вперед, не оборачиваясь, и середина реки была уже пройдена. Спустя несколько минут он услышал, как чуть изменился звук ее шагов, — значит, она сошла с гулкого настила моста и ступила на набережную Сэррей-сайд. Он понял, как близко подошел к ней в тумане, когда почти одновременно почувствовал тротуар под собственными подошвами. Здесь мгла была гуще, намного гуще, и ему пришлось идти за ней почти вплотную, но на улице было довольно много народу, и его присутствие оставалось незамеченным. Во всяком случае, она ни разу не оглянулась.