Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты
Шрифт:
— Нортон, назад!!!
Было видно, как Нортон, повинуясь приказу, остановился, и вал на лету рассыпался снежными шапками и лоскутами, застывая сугробами. Потом вынес на лед кого–то в белом скафандре — кого–то облепленного с головы до ног искрящимся инеем, — и когда этот кто–то знакомым жестом потер лицевое стекло и расчетливо уклонился от шального обломка, стало ясно: зарождающийся водяной фонтан выпустил только Асеева. Одного, без Михайлова… Сквозь хрипы и треск голос Элдера:
— Николай, Дэвид, в люк! Быстрее!!!
Казалось, что удар расколол планетоид на части. “Казаранг” низко просел на корму. Оскальзываясь передними ступоходами, дергаясь и дрожа, машина делала попытки вырваться из ледяного капкана. Голос Асеева:
— Меф, сам видишь: больше никого не будет. Старт!
В кабину хлынули отсветы сине–фиолетового пламени — гашетки стартовой тяги вдавлены до упора. Парализованный ужасом, он чувствовал, что задние ступоходы заклинило намертво. Машина, вибрируя от напряжения, задрала нос, но не стронулась с места. Под днищем, заливая все вокруг нестерпимо ярким фиолетовым светом, пульсировал плазменный смерч, сзади буйствовал ураган лилового огня и пара, впереди закутанным в белое призраком–великаном набирал высоту столб фонтанирующей пены, над блистером едва ли не с плотностью чаек на птичьем базаре проносились стаи обломков и крупные глыбы. Все вокруг шевелилось, двигалось, прыгало, плыло, катилось.
— Отстрелить ступоходы! — рявкнул Асеев. — Старт!!!
Рука, сжимавшая рычаг отстрела, не подчинилась приказу. Убить Элдера, чтобы спасти остальных… Но если вон та вертлявая глыба успеет долбануть в блистер — всем крышка…
Не успела. На перехват выпрыгнула из люка фигура в обындевелом скафандре — короткое “эк!..” совпало с рубиновой вспышкой разблокировки фиксации рычага и похожей на агонию судорогой отстрела. Тяжесть стартовой перегрузки, стянутая алыми буквами полоса транспаранта “Гермолюк закрыт”, куда–то вниз провалилась озаряемая зелеными вспышками белая муть, и вдруг распахнулся простор звездно–черного неба. Горошина Солнца над запрокинутым горизонтом… Деревянные пальцы левой руки разжались, отпустили ненужный теперь красный рычаг, деревянно сомкнулись вокруг рукоятки управления катером. И что–то со зрением: зеленоватый серп Урана словно бы расслоился пластинками, оброс лучистой бахромой — перед глазами все стало мутным, нерезким.
— Эй, кто–нибудь!.. — позвал он. — Вместо меня… Я не смогу причалить машину.
— Не будь идиотом, — тяжело дыша, сказал Лорэ.
— Меф, ты намерен убить нас на финише? — полюбопытствовал Нортон.
Остальные молчали.
Он вспомнил про воздуходувку внутри гермошлема, включил. Облизнув разбитые губы, посмотрел с высоты на Ледовую Плешь. Кратера не было видно, всю центральную область ледяного диска затянуло дымчатой рябью. Издали похоже на овечью шерсть. Точнее, будто овца улеглась в огромное блюдо. Значит, вот как погиб “Леопард”… По сути, Ледовая Плешь — ловчая яма. Прорва, прикрытая слоем льда, — Бакулин был прав. Западня. Тигровая яма…
Потом, уже на орбите, когда ошеломленная команда рейдера обеспечила “Казарангу” радиус–ход в режиме зонального захвата и напряжение после маневра несколько спало, он с большим трудом взял себя в руки и понял, что надо делать. “Высажу всех — и обратно, — лихорадочно думал он. — Даже в этой каше можно… еще можно и нужно искать. И найти. Хотя бы одного найти… Не дадут резервный “Циклон” — угоню “Казаранга”, никто не посмеет меня задержать”.
Однако посмели. В вакуум–створе он дрался с Нортоном у открытого люка “Циклона”, был бит и пленен. Вел себя глупо и агрессивно. Как будто на рейдере кто–то в чем–то был виноват. Потом он притих. Как только почувствовал свою ненормальность — моментально притих. А когда перед ним впервые возник Жив–здоров — вообще поджал хвост. Мигом смекнул: Ледовая Плешь — это не просто тигровая яма, а западня с каким–то немыслимо изощренным механизмом клеймения упущенных жертв. В сильнейшей тревоге он пытался предугадать, в каком направлении развернутся события, когда “нормальная” часть корабельной команды подметит странности “заклейменных”. В том, что это непременно приведет к расколу экипажа рейдера на два лагеря, можно было не сомневаться — между ними как минимум встанет стена отчуждения. Да, как минимум. Ведь нет и не может быть никаких гарантий, что сила страха и отвращения “нормальных” по отношению к “заклейменным” не достигнет критической величины. Поэтому нет и не может быть твердой гарантии (особенно при таких обстоятельствах, да еще в неимоверной дали от родимой планеты!), что обыкновенные, нормальные люди, которых на борту гораздо больше, не вознамерятся очистить рейдер от экзотического меньшинства. Откроют вакуум–створ пошире и скажут: “Не нашего вы роду–племени, извольте выйти отсюда вон — туда, откуда пришли”. Как быть в таком случае? Сопротивляться? Сделай только одно движение — моментально и, главное, безжалостно перебьют, ведь у страха глаза велики. Тем более у страха, помноженного на отвращение. Апеллировать к чувству гуманности? Но ведь гуманизм — категория чисто человеческих отношений, и рассчитывать на него им, “нечистым”, так сказать, по меньшей мере рискованно… Н-да, дело принимало оборот чрезвычайно опасный… Оставалась очень слабая надежда на апелляцию к рассудку “чистых”. Но по логике ситуации именно рассудочность экипажа должна стать источником беспокойства за безопасность Земли! Причем в равной степени для лагеря “чистых” и для лагеря “нечистых”!..
Это была совершенно новая для него область размышлений на общечеловеческие темы, и на первых порах он был потрясен и растерян. Он был не в состоянии прийти к какому–либо определенному решению, и это вернуло ему ненавистное, а теперь вдобавок и тысячекратно усиленное ощущение собственной неполноценности, ущербности. Однако случилось то, чего он не ожидал: никто из экипажа пристально к ним не приглядывался, никто не замечал на борту экзотических безобразий. Ну ни единого подозрительного взгляда! Сочувственных — сколько угодно, подозрительных — ни одного!.. Так и летели — тихо, мирно. “Чистые” относились к “нечистым” очень доброжелательно, сердечно и объясняли их настороженную замкнутость пережитым на Обероне, а “нечистые” приходили в себя, обретали твердость в ногах, отрабатывали методы охраны тайны своего уродства и жили по принципу “поживем — увидим”. Казалось бы, настала пора вздохнуть свободнее. Он так и сделал. Но тут же поймал себя на том, что простосердечная беспечность экипажа неприятно его удивила: “А если бы действительно произошла подмена? — думал он. — Если б и на самом деле в составе человеческого экипажа летела к Земле группа нелюдей? Неизвестно, как на других кораблях, а вот на борту “Лунной радуги” нелюди почувствовали бы себя вполне непринужденно…” Впрочем, еще рано было судить о своей человеческой или нечеловеческой сущности. Надо было как следует присмотреться к самому себе, к новизне потрясающих свойств своего тела… “Поживем — увидим, — думал он, обливаясь по ночам холодным потом. — Поживем — увидим…”
…Осознав, что опять лежит на жестком полу, лицом — на розовом пузыре пневмокресла, Меф открыл глаза, шевельнулся и сел. В командной рубке никого уже не было. Гнетущая тяжесть в затылке прошла, общее состояние улучшилось, но сегодня это почему–то не радовало.
Сидя в пилот–ложементе, Меф долго смотрел на Япет — туда, где над чертой горизонта белесым волдырем вспухала верхушка Пятна. Размышлял, машинально потирая и массируя пальцы.
Собственно говоря, предаваться глубокомыслию не стоило. Думать ему уже не хотелось. И так все было ясно. Сколько мог, он всеми правдами и неправдами цеплялся за орбитальную базу. Его идея легально обосноваться на малолюдной орбитальной базе в Сатурн–системе шла прахом. Здесь обстановка складывалась так, что через сутки ни Жив–здоровам, ни ему самому на “Анарде” не поздоровится… Надо нырять в Черную Бороду, иного выхода нет. В покое его не оставят — это уж точно. Есть веские основания полагать, что МУКБОП его вычислил.
Он смотрел на Пятно и в последний раз взвешивал все “за” и “против”. Впрочем, на чаше весов с надписью “против” был только Тобольский. “Но ведь Андрей все равно будет ползать вокруг Пятна до прихода “Виверры”, — думал Меф. — Я и “Анарда” Андрею совсем ни к чему. Считай, у него пуповина с “Анардой” оборвана: ни связи у нас, ни резервного катера. А на борту люггера — два превосходных драккара типа “Магистраль” и как минимум два десятка десантников–профессионалов. Да и “Байкал” в конце концов сюда приведут… В общем, сутки Андрей продержится запросто. А я за сутки смогу уйти далеко. Перехвата не будет — гарантия. Не на чем и, главное, незачем. Если бы “старый, выживший из ума капитан” направил свой танкер к Земле — переполоху было бы на все Внеземелье. В диаметрально противоположную сторону — двигай себе, валяй катись, проваливай, никому ты не нужен, оберонский монстр…”
— Угон “кашалота” никого, кроме селенологов, особенно не расстроит, — вслух подумал Меф. — А функционеров службы космической безопасности, наверное, только обрадует… Не могу же я без жилища, без крыши над головой. Взамен этой пыльной развалины я оставляю людям всю Солнечную Систему.
Розовую, мерцающую муаровыми разводами рукоять Главного ключа для запуска маршевого двигателя он перевел в позицию “предстартовый разогрев”.
Черная Борода… Барба Нэгра, Коул Бэйсмент, Погреб Дьявола, Зона Мрака… Ну что Барба Нэгра? Солнца он и здесь практически не видит. Маленький, тоненький ободок… А там, в обширных просторах самого края Системы, в Зоне Мрака, среди мириадов рыхлых, как пыль, заплутоновых астероидов, ему неизменно будет сиять удивительно яркая звездочка.
ГАДАНИЕ ПО ЛИНИЯМ СПИНЫ
В первый раз, когда Андрей услышал сверхвизг, все внутри у него словно оборвалось, перевернулось, да так и застыло. Испуг был ледяной, тяжелый. Чувствуя на лице холодную испарину, он остановил “Казаранга” и долго вслушивался в тишину, от которой ломило в ушах и висках. Он поймал себя на том, что несколько раз принимался постукивать в височно–теменную часть гермошлема; постукивание звучало глухо и ничего, кроме хорошо осознанного ощущения одиночества, не вызывало. Через двадцать минут визжащий скрежет повторился. Тот же эффект: леденящее потрясение. Андрей уставился в темную глубину щели между залитыми светом фар бугристыми поверхностями рассеченного надвое облакоподобного массива. Стиснув зубы, он выжидал, чтобы щель вернулась на место — заняла подобающее ей вертикальное положение, — и думал, что, если вся эта чертовщина будет дергать его за нервы не реже трех раз в час, он спятит раньше, чем успеет привыкнуть к ней.