Лунный бархат
Шрифт:
И в тот самый момент, когда Лешка пропустил отличный удар в глаз и левая сторона его мира взорвалась и погрузилась в подобие того самого мрака, полное наступление которого ожидалось с минуты на минуту, что-то вокруг чертовски сильно изменилось. Изменения произошли так стремительно, что полуослепший Лешка ничего не успел разобрать. Бойцы отвлеклись на нечто извне. Кто-то крикнул: «Тебе чо надо, козел!?» Кто-то застонал под самым ухом, странно застонал, не так, как стонут от боли, а как в дешевой порнухе — и тяжелое тело рухнуло на снег. Грохнул выстрел,
И все эти звуки вместе с другими, сходными, отзвучали в течение минуты — может, полутора. И настала тишина.
Желтый фонарь освещал белый снег в красных пятнах и другие вещи — странные вещи.
Лешка понял, что стоит на том самом месте, где его оставили бойцы, и смотрит на сцену, которая никак не может уложиться у него в голове. На заледеневшем шоссе лежат двое, неподвижно — один ничком, а второй — навзничь, с пистолетом в руке, как опрокинутый манекен с витрины магазина «Солдат удачи». А рядом с Лешкой обнимаются двое мужчин — один из бойцов и незнакомец в светлой замшевой куртке с красным отпечатком человеческой ладони на спине.
А шоссе так пустынно, как только может быть пустынно в полуночную пору это местечко, окруженное бетонными заборами и пустырями с ямами и ветром. И единственная машина в поле зрения — это Лешкина потрепанная «шестерка» с помятым бампером, с открытой дверцей — и из дверцы сочится свет и еще чуть слышно поет Высоцкий.
— Это бздец, — сказал Лешка.
Незнакомец в светлой замшевой куртке обернулся и разжал руки, которыми обнимал бойца. Боец тяжело и мертво обрушился на обледеневший асфальт. Светлая куртка незнакомца спереди оказалась не светлой, а черно-красной. Мертвец блаженно улыбался желтому фонарю окровавленными губами.
— Надо сматываться отсюда, — сказал Лешка и не узнал собственного голоса.
— Ага, — сказал незнакомец. И улыбнулся.
У него было славное бледное лицо, русая челка и чужая кровь, размазанная по щеке. Он хотел ее вытереть, но размазал еще больше.
— Поехали, — сказал Лешка.
Незнакомец пошел с ним к машине и скользнул на заднее сиденье с непринужденностью и изяществом кошки, принесенной в незнакомый дом. Лешка выключил радио и тронул с места.
— Ты кто? — спросил он, глядя на дорогу.
— Энди, — сказал незнакомец.
У него был странный, высокий, хрипловатый голосок. Таким голосом мог бы говорить оживший плюшевый тигренок. Тигренок, которого трехлетнему Лешке подарили на день рождения.
— Они стреляли в тебя? — спросил Лешка, потому что стреляли явно не в Лешкину сторону.
— Не они, а он, — сказал тигренок сзади. — И не в меня, а в своего дружка. В его спину.
— Почему? — спросил Лешка ошарашено.
— Не знаю, — безмятежно сказал тигренок. — Дурак, наверное.
И, судя по звукам, принялся тереть лицо носовым платком.
Лешка вышел из машины, чтобы открыть ржавые металлические ворота. Энди не шелохнулся. Он дождался, когда Лешка поставит свою серую
В том, как он не спеша озирался по сторонам, тоже было что-то кошачье.
Гараж — старое и странное сооружение из кирпича и стальных листов, темным путем раздобытое еще кем-то из Лешкиных предков, освещался яркой лампочкой под тусклым гофрированным колпаком толстого зеленоватого стекла. Внутри гаража было тепло и пахло бензином, грязными тряпками и автомобильным ароматизатором. Привычными запахами места, где хранится, чинится и облизывается со всех сторон чья-то любимая техника.
В этот раз Лешка уловил тут еще один запах. Запах приехал вместе с тигренком Энди, вместе с ним вышел из машины и обосновался в гараже — от него Лешке стало слегка не по себе. Этот запах — тонкий и свежий аромат чего-то нежного, сладкого, пряного — напоминал безвозвратные времена, когда здесь могла мелькнуть Марго. На минутку. Оставив после себя тонкую струю духов — как шелковый шлейф.
— Черт, — сказал Лешка. — У тебя что, духи?
Энди только плечами пожал. Небрежно и неопределенно. Снял окровавленную куртку. Остался в черных джинсах и темно-зеленом свитере. Худенькая, грациозная, легкая фигурка. Как же он исхитрился завалить трех здоровенных мужиков, да так просто и непринужденно. И быстро.
Энди, между тем, скользнул рассеянным взглядом вокруг. Зафиксировал наличие двух старых разнокалиберных диванов под прямым углом друг к другу и обшарпанного стола между ними — примету присутственного места. Швырнул куртку на кучу ветоши. Направился к диванам, уселся — невесомо, как котенок, изящно, как котенок. Уютно. Крови на его щеке уже не было.
— Ты что, из балета, что ли? — сказал Лешка, заглядывая в осколок зеркала.
— Ага, — «мурр…»
— А лет тебе сколько?
— Ну…
— Ну ладно. В армии был?
— Ну… да ну тебя.
— Значит, нет восемнадцати.
— Ну…
— Нету, нету. Шестнадцать максимум. Дитя еще горькое. Но — могешь. Лихо работаешь, лихо. Только вот — ты чего это с ним обнимался? Что это за прием такой, я не понял?
— Такой вот прием… поцелуйчик.
Лешка отвлекся от разглядывания разбитой физии. Энди расселся на диване, скреб пальцем шершавую обивку, смотрел искоса, улыбался.
— Душевно поцеловал. Как родную маму. Или как родного папу. То-то он помер счастливым.
— Я вообще добрый.
— Мое солнышко. А на шоссе что делал среди ночи, добрый мальчик?
— Гулял, — кроткая лукавая мина. И тон под стать.
— Буратино, ночью дети должны спать. А не шляться по пустырям, где шарятся злые дяди.
— Я уже большой мальчик. И если злые дяди меня боятся, пусть сидят дома. У меня охотничий сезон открылся.
— И давно?
— Довольно-таки.
Лешка намочил носовой платок, стал тереть физиономию. Выглядеть лучше после этой процедуры она не стала. Энди наблюдал за Лешкиными попытками привести себя в порядок и хихикал.