Лунный бархат
Шрифт:
— Не дождешься! Отпусти!
Клара рванула рукав изо всех сил и вырвала его из Лешкиных рук. Напялила шубу в нервной спешке, бегом бросилась к выходу.
— Пока, Кларочка! — окликнул Лешка, чувствуя ту же злобную радость. — Не забывай старика, моя прелесть!
— Да пошел ты, урод! — прошипела Клара и выскочила в темноту и метель
Лешка задвинул засов, зевнул и сел на диван. От сердца заметно отлегло.
Мы с Джеффри разделили трех женщин. Две были живые.
Первая — наркоманка. Подсунулась на грязной площади около метро, когда мы шлялись по городу в поисках приключений.
Мы переглянулись. Удар милосердия?
Она даже заулыбалась своим ужасным ртом, когда мы согласились пойти с ней. И глазки заблестели. Так обрадовалась, что просто-таки растрогала меня. Я даже хотел потрепать ее по щечке на прощанье — но это оказалось уж слишком противно.
Бедняжка пригласила нас в свой будуарчик. Это был подъезд жуткого дома, воняющий одинаково кошками и бомжами, с хламом, высыпавшимся из мусорного бачка, с единственной тусклой лампочкой, непонятно чем измазанной. Мы только поразились невзыскательности ее клиентуры. Кого можно захотеть в таком месте? Разве что — горячо любимую, навсегда потерянную — в виде последнего шанса…
Она нас обняла, когда мы ее целовали. Она умерла счастливой. Силы там, конечно, было с гулькин нос, и кровь на солидную долю состояла из ацетона и какой-то дряни, но мы так исполнились сознания доброго дела, что даже уложили малютку на грязный бетон поудобнее.
Спящий ангелочек. Шизокрылый.
Когда мы вышли из подъезда, воздух, благоухающий оглушительным холодом, показался восхитительно вкусным. Старое вино зимы, заметил Джеффри. Я только кивнул. Я пожалел, что не умею летать — вот бы в этот черный лед, в невесомость, к этим колючим, чудесным звездам!
— Еще научишься, mon cheri, — сказал Джеффри.
Хорошо бы.
Вторая была припозднившаяся мещанка. Лет сорока, красная, толстая и злая. Тени на веках синие и блестящие, помада цикламеновая. В дурацком пальто в обтяжку. Пыхтела на ходу, как маленький броненосец или бронепоезд, тащила хозяйственную сумку в клеточку.
— Молодые люди, — спросила у нас током сварливым и недовольным, — тут маршрутки еще ходят?
— Только в один конец, миледи, — сказал я галантно.
— До куда?
— До смерти, сударыня.
— Хам! — рявкнула она. — Пить надо меньше, козел! Развелось тут!
О, сколько она знала разных слов! Она по каким-то ужасным причинам, возможно, из-за предновогодних хлопот, упустила время дешевого транспорта, теперь ей надо было ловить тачку — и не на кого было спустить собак по поводу потерянных денег. Что бы было, если бы милая особа не встретила нас — страшно подумать!
Пока она орала на меня, шаря цепким взглядом по улице в поисках извозчика, Джеффри подошел к ней сзади, и положил ей руки на плечи.
— Помогите! — завопила она изо всех сил. — Грабят!!
— Отчего же не насилуют, синьора? — спросил я и схватил ее за руку с сумкой, которую хрупкая женщина держала, как кистень.
Дамочка покрыла меня в десять этажей и схватилась свободной рукой за самое дорогое — место, где прятала кошелек. Она смотрела мне прямо в
Она так и не успокоилась, пока не умерла. Мы выпили концентрированной злобы — как технического спирта, до головокружения и тошноты, и бросили ее тушку там, где она упала в снег. То, что от нее осталось, было чище, чем то, что ушло, но тоже вызывало брезгливость.
Третья барышня была из наших.
Ее подогнала сухая метель, она подлетела, как клуб снега вперемежку с ветром, чинила политес, смотрела на нас нежно, глаза у нее загорелись темными рубинами — хорошенькая, худенькая, с русыми кудрями, в которых запутался снег. Ее белые щеки подсвечивала пара ночных смертей — в смысле, прерванных жизней; такая была душечка.
Мелкий злобный зверек, городская ласочка.
Мы не разговаривали. Девчонка была очень молода — хорошо, если старше меня на пару лет, невесомо слаба, но у нее явно имелись здоровые инстинкты Хозяйки. Она легко и четко включилась в нашу систему — ее собственная мизерная сила стала чем-то вроде проводника между нами. Приятно. Мы пошли с ней, куда она захотела.
Оказалось, что вкус у нее тоже есть. Мы поднялись на лифте на верхний этаж высотного дома, и через лаз, заделанный гнутыми стальными прутьями, выбрались на крышу. Там было очень свежо и очень холодно; бешеные порывы ветра стремительно несли снег от бортика к бортику, маленькие барханчики намело у антенн, около каких-то стальных штуковин, к которым крепятся провода, вокруг выходов вентиляционных шахт. Из черных щелей в шахтах мутно несло неопределенным пищевым перегаром, мылом, нафталином, еще чем-то неустановимо-человеческим. Эта бытовая вонь уносилась с ветром, растворялась в аромате зимы, налетала мгновенными всплесками, как воспоминание — и исчезала. Под нами спали люди, запах напоминал о них, смешно было и захватывающе, как какая-то рискованная шалость.
Девчонка разделась почти догола и швырнула одежду в снег. Ледяной ветер обжигал кожу, как кипяток, вокруг нас летела метельная темнота, наша перетекающая сила была как мечущийся огонь — так весело и так сладко.
Кажется, ее тело, белее снега в ночи, светилось от нашей перекрещенной силы, как раскалившийся электрод. Руки Джеффри были горячи — или мне это казалось на контрасте с обжигающим холодом — и я жалел только, что мы не можем поцеловаться в момент этого выплеска чистой энергии, когда все вокруг как будто вспыхивает холодным белым лунным огнем.
Потом мы втроем сидели на бортике крыши и болтали ногами в бушующей пустоте. Похоже, мы все одинаково чувствовали себя играющими детьми. Девчонка обнимала нас с Джеффри за плечи — судя по ее мечтательной рожице, поток силы, прошедший ее насквозь и, вероятно, слегка растворившийся в ее теле, оказался достаточным для доброго к нам отношения.
— Меня зовут… — начала дурочка, но Джеффри прижал палец к ее губам.
Правильно. Настоящее имя она не назовет, а вампирская чушь типа Анжелики или Эльвиры, будет выглядеть непростительной пошлостью. Она, как ни удивительно, поняла, рассмеялась, кивнула. Потом соскочила с бортика с какой-то птичьей легкостью, и пошла к лазу на чердак, собирая по пути разбросанные по снегу тряпки.