Лунный камень мадам Ленорман
Шрифт:
Разбитую голову она словно и не заметила. Или и вправду не заметила.
– Мефодий, – подала голос Машка, до того следовавшая за ним по пятам тихо, покорно. – Рану надо обработать.
– А ты умеешь?
Она усмехнулась:
– У меня племянник и племянница. Оба с характером и жаждой приключений. Так что… да, умею. Нужна вода, перекись и зеленка.
– Жечься будет.
– Будет, – совершенно серьезно ответила она.
Машка сама вымывала грязь из волос, стараясь действовать осторожно, но даже легкие прикосновения ее пальчиков причиняли боль. Мефодий стиснул зубы –
– Лучше всего было бы зашить, – сказала Машка. – Раны на голове всегда шьются, но шить я не возьмусь.
– И не надо. Само затянется.
На ощупь ссадина была крохотной. Подумаешь, немного кожи ободрал!
– И как тебе они?
Мефодий прижал к ране, которая вновь стала кровоточить, подушечку из бинта.
– Подозрительно, – честно ответила Машка. – Причем я не могу сказать, кто из них более подозрителен, чем остальные… они как-то все…
Точно. Все. Но гаденыш… он вышел погулять… и наверняка следил за Мефодием издали. А когда случился туман, не отказал себе в удовольствии сыграть шутку. И по голове дал, отключил, но не убил… похоже на месть? Вполне.
– Спасибо, – свои догадки Мефодий оставил при себе и, коснувшись раскрытой Машкиной ладони, произнес: – Иди к себе. Отдохни…
– А ты?
– И я лягу.
Ночи все равно без сна, так, может, сейчас, когда за окнами бело из-за тумана, Мефодий сможет хотя бы немного поспать?!
Как ни странно, но стоило голове коснуться подушки, и он отключился. Сон был тяжелым, муторным, но что именно ему снилось, Мефодий по пробуждении припомнить не мог. Остался мерзкий привкус на языке и ощущение близкой беды. Часы показывали начало седьмого. И значит, проспал он почти три часа. Много… Мефодий забрался в душ, и вода принесла долгожданное облегчение. К ужину он спускался в настроении если не превосходном, то уж точно приподнятом, которое не исчезло при виде семейства.
Софья восседала во главе стола. Сегодня она выбрала красное платье, отороченное золотым кружевом. Три ряда жемчужных бус возлежали на ее груди, и, судя по размеру, жемчужины были вовсе не натуральными. По правую Софьину руку примостился гаденыш.
Светлый костюм. Галстук. Запонки на рукавах посверкивают. И волосы зачесаны гладко. На Мефодия гаденыш смотрел с чувством собственного превосходства, которое не давал себе труда скрывать.
Стася была на своем месте, согнулась над пустой тарелкой, в которой рисовала узоры. Одета она просто, с нарочитой даже простотой, уж не затем ли, чтобы подчеркнуть собственную незаметность?
Машка выбрала для себя самый дальний угол стола, словно таким образом пытаясь отделиться от прочих. И стул рядом с нею был свободен.
– Не возражаешь?
От Машки пахло ванилью и корицей. И запах этот удивительным образом увязывался с блондинистыми ее кудряшками, с синими глазищами и мягким характером. Сдобная девочка.
Мефодий сел и…
– А где Грета?
Она никогда не опаздывала к ужину – дурной тон. А место во главе стола – единственная возможность ощутить себя хозяйкой дома. И место это она никому не уступила бы, уж тем более Софье, которую ненавидела от души.
– Спит, – ответил гаденыш,
– Все еще спит?
– Как нажралась, – поджав губы, заметила Софья, – так и спит.
– В холле?
– Конечно, в холле. Или ты думал, что я потащу ее наверх? Я не собираюсь возиться с алкоголичками! – Софья потянулась к бронзовому колокольчику, подняла, звякнула и громко, словно опасаясь, что услышана не будет, крикнула: – Наташка, подавай!
– Надо проверить, – тихо сказала Машка. – Столько времени спать…
Он надеялся, что ошибается. Он очень надеялся, что ошибается и Грета действительно спит. Она сидела в том кресле, в котором они разговаривали, но… она ведь ушла. Договорила. Выплакалась и сказала, что поднимется к себе. Ей не хотелось, чтобы кто-то еще стал свидетелем ее слабости. Но выходит, Грета вернулась?
Села в кресло…
На полу лежала бутылка.
Вернулась за бутылкой? И с бутылкой села. Выпила…
Грета и вправду выглядела спящей и даже улыбалась во сне, но рука, к которой Мефодий прикоснулся, еще надеясь разбудить, была холодной.
– Проклятье! – пробормотал Мефодий.
Ночь тянется. Где-то далеко громыхает гроза. И всполохи молний рассекают небо. Сна нет. Анна лежит в постели, закрыв глаза, пытаясь отогнать воспоминания, что кружат сворой диких псов. Вот Ольга хмурится и, выпятив губу, топает ножкой:
– Я не выйду за него!
Папенька мнется. Он сильно потеет и носит в карманах сюртука несколько платков. Вытаскивая то один, то другой, папенька вытирает ими взопревший лоб. Щеки его наливаются краснотой, а крупный нос странно дергается.
– Это хорошая партия, – пытается он урезонить Ольгу, но та не желает слушать.
– Анна, скажи ей! – папенька вспоминает о существовании Анны. Ей отведена роль молчаливой свидетельницы, и до этого мгновения Анна исполняла ее с блеском.
Да и много ли таланта надо, чтобы тихо сидеть на козетке, терзая старую перчатку?
Свадьба.
Франц влюблен в Ольгу. И сделал предложение. А папенька это предложение принял, и… и глупые мечтания самой Анны умирали в этом кабинете с полосатыми обоями.
Она сидит ровно, помнит об осанке и о приличиях, о том, что девицы стыдятся столь откровенного изъявления чувств, но… перчатка в руках – единственный враг. А сегодня – тот день, когда враг Анне нужен.
– Франц – хорошая партия. – Ее голос мертв и спокоен.
Еще немного – и сердце станет таким же.
– Для кого?
Ольга замирает перед зеркалом. В особняке, который папенька снял, потратившись изрядно, зеркал было великое множество.