Лунный вариант
Шрифт:
— «Мартель»? — сосредоточенно уточнил Андрей. — Лучший французский коньяк с собой возишь? Богато живешь, журналист. А сколько в нем градусов?
— Что-то около сорока, — неуверенно предположил Рогов.
Субботин засмеялся:
— Сорок градусов коньяка плюс сорок жары — итого восемьдесят! А потом — на консультацию по астрономии? Да я восемьдесят новых звезд в Галактике разыщу или всю Галактику по сокращению штатов закрою. Нет, Леня. Не пойдет. Спасибо.
После его ухода Рогов ускорил сборы. В чемодане уже лежали все предметы его домашнего обихода, кроме плавок. Оставалось сложить бумаги. Из большой стопки, вынутой из
«Какой позор!» — застонал он.
Сел на койку, на то самое место, где несколько минут назад сидел Субботин, и горько задумался.
Почему так бывает в жизни? На каждую его репортерскую книжку легко и просто появляются хвалебные рецензии. А вот его друга, писателя Суворина, того самого мрачноватого ерника, что напрямую убил его, Рогова, двухсотстраничную повесть, нигде так и не похвалят? У того за плечами пять или шесть романов, он получает сотнями читательские письма, и на библиотечных полках (Леня во многих городах и селах страны убедился в этом лично) его книги — самые затрепанные. Но Рогова никогда и не похвалят, потому что лохматый Суворин, человек, обремененный огромной семьей, держит свою добрую душу под бронированным колпаком, любит выпить и не боится наступить на мозоль самому распрославленному писателю, занимающему сверхответственный пост. Суворин шутя говорил:
— Ты не обижайся, Леня. В тебе есть много светлого. Но знаешь, чего я боюсь, если говорить откровенно? Обо мне критики пишут: «риторичен, анемичен, схематичен». А о тебе: «лиричен, динамичен, проблематичен». Вот этого-то и бойся.
В глубине души Рогов сознавал, что, как бы его ни хвалили, он и десяти, страниц еще не написал в жизни таких, какими изобилует каждая книга ворчливого лохматого Суворина. «Так почему же меня замечают, а его нет? Видимо, дело в какой-то постыдной амнистии. Меня вечно считают начинающим. Вот и прохожу я по жизни под одобрительным девизом: «Наш добрый старик Ленька, наш очаровательный толстячок». И этот девиз открывает «зеленую улицу» моим репортажам, информациям, очеркам. Странное дело, я уже завершаю четвертый десяток и ни разу не попал в беду, ни с кем не вступил в конфликт. Я добрый, и меня везде встречают как доброго. А вот Жене Светловой этого оказалось мало. Для нее добрый звучит как пресный. Как же я до сих пор не догадался, что не могла меня полюбить девушка с ее характером, созданная для смелых поступков?»
Продолжая разбирать свои бумаги, он наткнулся на другую стопку машинописных листков и на первом увидел такое незабытое название: «Белое безмолвие»! Он нашел недопечатанную одиннадцатую страницу, где под последней машинописной строкой стояли потускневшие, робко, карандашом написанные слова: «А дальше что?» Леня приложил к щеке эту страничку и опасливо покосился на дверь, как бы не увидел кто такого проявления сентиментальности. И ему вспомнилось, как года четыре назад Женя приехала к нему в гости,
— Леонид Дмитриевич, а вы не находите, что «Белое безмолвие» — это уже повторение? Вспомните Джека Лондона.
И он, воодушевляясь, долго говорил ей, что этот очерк всего лишь полемика с рассказом знаменитого классика. Женя прочла весь текст и на последнем листике оставила свой автограф. Очерк Леня впоследствии дописал и даже получил за него премию на одном из журналистских конкурсов, а страничку эту оставил на память.
Нет, не клеилось у него с Женей. Она — сплошное горение, порыв молодости, а он, носясь по белу свету, уже растратил свои силы. Да и годы. Она еще совсем юная, сильная и красивая. А у него и лысинка, и брюшко, и ртутный столбик, измеряющий сосудистое давление, подпрыгивает выше, чем хотелось бы.
Упаковав чемодан и свернув в полотенце плавки и резиновые тапочки, Рогов направился к Иртышу. За порогом каменного здания, сдерживавшего тепло, солнце мгновенно ослепило его, и он полез в карман за защитными очками. Надел — и набережная сразу окуталась приятным полумраком. От светового контраста он не сразу узнавал встречающихся.
— Леонид Дмитриевич!.. Леня! — услыхал он громкий, всегда заставляющий вздрагивать голос. Сорвал очки — и увидел стоявших на верхней ступеньке каменного спуска к пляжу Женю и Георгия. Женя одной рукой придерживала пытавшиеся разлететься но ветру волосы, другой призывно махала ему. Забияка ветер набрасывался на ее белое платье, оголял загорелые колени.
— Леонид Дмитриевич, идите к нам! — звала она настойчиво.
Леня ускорил шаги. У цементных ступенек остановился.
— Здравствуйте, Леонид Дмитриевич, — протянул было руку капитан, но Женя ее решительно отвела и строго заметила:
— С дамами здороваются в первую очередь.
— Конечно, конечно, Евгения Яковлевна, — поспешно и чопорно откликнулся Рогов, — даже в Сахаре нельзя нарушать законов цивилизации.
— Ой какие мы сегодня официальные! — чуть улыбнулась Светлова и не выпустила из своей его руку. — С каких это пор я стала для вас Евгенией да еще и Яковлевной?
— Это как-то вырвалось, Женя, — ответил Рогов, не глядя на нее. — Виноват, исправлюсь, как говорят армейские товарищи.
Женя перестала улыбаться, серые ее глаза утратили обычно смелое, даже несколько дерзкое выражение, легкая печаль угадывалась в них.
— Леонид Дмитриевич, — сказала Женя, — нам надо поговорить.
— Пожалуйста, я всегда готов. — Рогов близоруко щурился от бьющего в глаза солнца.
Девушка взяла его под руку.
— А я как? — спросил с неудовольствием Георгий.
— Ты нас здесь подождешь, Каменев, — сказала, чуточку нахмурившись, Женя.
В этом с виду пренебрежительном обращении уловил Рогов ласковую доверительную фамильярность.
— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант, — невесело согласился Георгий и остался стоять, облокотившись на каменный заборчик.
Женя повела Рогова по широкой асфальтированной дорожке. Обогнув здание гостиницы и миновав проходную, они вышли на шоссе. В знойные послеобеденные часы Степновск казался вымершим. Ни одной машины не промчалось мимо них. Тощие телеграфные столбы убегали в бесконечную знойную даль. Беспокойными смерчиками взвихривалась пыль над степью. Над аэродромом лежала тяжелая тишина.