Лунный вариант
Шрифт:
— И никого не возьмем, — мечтательно проговорила Лидия. — Я тебе даже китель со значком космонавта запрещу надевать.
— Думаешь, это спасет?
— Спасет, — утвердительно кивнула Лидия. — Мы возьмем самых-самых непрославленных людей. Только тогда это будет хорошо. Как ты думаешь, в мои годы фата пойдет?
— Тебе все пойдет, любимая.
— И туфли на шпильках?
— И туфли на шпильках.
…Как они незаметно пролетели, эти два часа! Когда они спустились вниз по скрипучим деревянным ступенькам, над Степновском застыло небо, усеянное крупными звездами. Из поймы Иртыша веяло слабым ветерком. Улицы были безлюдными. В черных сумерках у подъезда стояла черная «Волга».
— Какая у тебя горячая ладонь, — улыбнулась она.
— Я и сам… — самодовольно начал Алексей, но она отчужденно оборвала:
— Не говори пошлостей, ты у меня весь ясный, чистый, святой.
— Не буду, — согласился он, наклонившись, поцеловал ее локоть и засмеялся.
— Чего ты? — шепотом спросила Лидия.
— Чудно… От твоих рук опять парным молоком пахнет. Этот запах и в кабине будет мне сопутствовать.
— Ты на какое расстояние подойдешь к Луне?
— Километров на двести. А что?
— Плюнь на нее, — сказала она, стараясь казаться веселой. Но Алексей почувствовал, как нелегко далась ей эта шутка, и протянул ей в тон:
— Лидочка, ты сегодня хулиганишь. С Луной надо на «вы».
— А ты все-таки сплюнь. И не раз, а все три. И через левое плечо обязательно. Тогда ты непременно возвратишься.
Потом они долго стояли рядом и молча смотрели в опрокинувшееся над Степновском предутреннее небо. Мысленно, с профессиональной точностью он прочерчивал в этом небе гиперболическую кривую, по которой пилотируемая им «Заря» уйдет к Луне. Женщина молчала, угадывая его мысли. Потом он поглядел на светящийся циферблат часов и вздохнул:
— Мне пора. Только ты не ходи провожать к машине. Лучше здесь попрощаемся. Ладно?
— Хорошо. Я не пойду, — послушно согласилась Лидия, и подбородок у нее задрожал. — Я не пойду, — повторила она, борясь с подступающими рыданиями.
35
В большом кабинете главного конструктора «Зари» было довольно прохладно. За приоткрытыми окнами бесновалась полуденная жара, но конденсационная установка работала безупречно, и столбик термометра показывал всего лишь двадцать четыре. На широком письменном столе лежал развернутый чертеж. Запотевшая от холода бутылка боржоми и два стакана стояли на фаянсовом блюде, щедро разрисованном розовыми лепестками. Тимофей Тимофеевич в широкой белой блузе сидел напротив Горелова в своем кресле, веселыми выпуклыми глазами молча наблюдал за ним.
Если говорить откровенно, многие космонавты не без робости перешагивали порог этого кабинета, зная крутой нрав конструктора, не терпевшего тех, кто не блистал находчивостью, путался и краснел под градом самых неожиданных вопросов, становился в тупик. К Горелову он относился доброжелательно, и Алексей это знал. Никакой робости он не ощущал перед конструктором. Он сидел свободно, даже несколько вольно — демонстративно вытянул под столом ноги. Загорелые руки были спокойно сцеплены на столе, и от них, крепких, покрытых золотистым пушком, также веяло уверенностью. Тимофей Тимофеевич все это уловил. Губы его насмешливо дрогнули.
— Боржоми со льдом хочешь, Алексей Павлович?
— Не откажусь, — кивнул космонавт.
— А не боишься ангины? Она плохая попутчица в твоем, не скрою, довольно сложном путешествии.
— У меня горло луженое.
— Тогда пей.
Забулькала вода, стенки стакана покрылись веселыми пузырьками. Боржоми на самом деле оказался таким холодным, что сжало горло. Алексей выпил его с наслаждением, маленькими глоточками. Бесшумно поставил стакан на фаянсовое блюдо. Тимофей Тимофеевич пристально
А когда человек, внушавший небольшие сомнения, блестяще выполнял задание, так же беспощадно говорил о нем Тимофей Тимофеевич самому себе: «Молодчина! Орел! И не стыдно мне было усомниться в его возможностях накануне старта! Это старческий скептицизм подкрадывается. Одергивай себя почаще, Тимофей Тимофеевич».
Горелов, по мнению главного конструктора «Зари», входил в ту категорию космонавтов, которая не порождала сомнений. Не столь уж давно он с некоторым недоверием выслушивал восхищенные рассказы одного из своих заместителей, Станислава Леонидовича, о физических данных и добром нраве этого верхневолжского парня, пожимая плечами, говорил: «Ну, ну, посмотрим еще, что стоит данный эпикуреец». Познакомившись с Гореловым, он сразу же признал верность предварительных характеристик. Как-то странно обезоруживал его этот парень своей добротой, сдержанностью и удивительно располагающим курносым сероглазым лицом.
— Как долетелось? — спросил Тимофей Тимофеевич, и Горелов, прибегая к летному жаргону, ответил:
— Спасибо, на четырех движках.
— А настроение?
— Бодрое, Тимофей Тимофеевич. Окололунное, можно сказать.
— Кистью балуешься?
— Какое там! — беспечно отмахнулся Горелов. — Уже две недели, как в руки не брал. Никак портрет один не могу завершить.
— Чей же, если не секрет?
— Так… женщины одной знакомой, — уклонился Горелов, но под мохнатыми бровями блеснули веселым огнем глаза главного конструктора.
— Слыхал, ты жениться собрался?
— Это верно, — смутился Алексей.
— И скоро ли?
— Как только вернусь и пройду все медицинские карантины.
— Правильно поступишь, — шумно вздохнул главный. — Ничего хорошего в судьбе запоздалого холостяка не нахожу. Зря этим иные бравируют. А вот что кистью не балуешься, это плохо. Прямо тебе скажу — плохо. Ты этот недостаток должен исправить.
— Зачем, Тимофей Тимофеевич? В мои годы надо иногда и критически на себя поглядывать. Я уже давно понял, что ни Тенирса, ни Репина не получится из меня…
— Вздор! — оборвал его главный конструктор и накрыл чертеж широкой ладонью, сплетенной синими венами. — Из тебя, Горелов, еще может получиться художник настоящий.
— А я думал, космонавт, — обиженно протянул Алексей.
Тимофей Тимофеевич наклонил лобастую голову и рассмеялся:
— Ревнив же ты, Алешенька, и легко раним. Космонавтом ты уже прочно стал в тот день, когда было принято решение готовить тебя к старту. А вот кисть не бросай. Очень тебя прошу, не бросай. Ведь полет к Луне, который ты на «Заре» предпримешь, в память твою навек врежется. Шутка ли сказать, — поднял правую руку конструктор. — Ты первым пройдешь по звездной целине к другому небесному телу, выполнишь первый виток вокруг нашего ночного светила. Ты увидишь такие краски, какие не видели ни Куинджи, ни Рокуэл Кент, ни Гойя, ни Репин. Об этих красках всего словами не расскажешь, будь хоть ты Гоголем или Буниным. А вот на полотне… какие чудесные пейзажи ты сможешь нам подарить. Пусть в них не будет мастерства Левитана или Куинджи, но в них будет правда, и она сослужит пользу ученым, конструкторам, космонавтам. Я уже не говорю о широкой публике.