Лунный ветер

Сафонова Евгения

А теперь всё сложилось так, как сложилось. И мне снова страстно хочется воспользоваться великодушием своего друга, чтобы сорвать Ветра в галоп и поскакать в Хепберн-парк.

Бросив своего великодушного друга на произвол судьбы.

Хватит, Ребекка. Ты выбрала свою дорогу. Ты должна пройти по ней до конца. А все эти мысли о том, что могло бы быть, и о смерти, и о побеге — малодушие, за которое ты не получишь прощения Гэбриэла и никогда не простишь себя сама.

Вместо ответа я просто передала Тому повод, который сжимала в ладонях. Чтобы позволить ему, как положено, повести моего коня обратно к дому.

Прежде чем принять его, мой жених вздохнул так тяжело, будто это не я, а он только что отказался бежать от нежеланного брака.

Когда мы вернулись в Грейфилд, я поняла, что заставила и

родителей, и гостей изрядно поволноваться. Особенно матушку, с нашим появлением замахавшую веером с заметным облегчением. Если отец шутливо сказал, что уже начал думать, будто меня похитили фейри, мать явно опасалась того, чего и следовало опасаться. Она-то не хуже меня знала, что такое сокровище фейри и даром не нужно… не считая одного не-совсем-фейри.

И в этот момент я, наверное, впервые действительно, отчётливо и отчаянно поняла: отныне мне не осталось других дорог.

Всё, что случилось с того момента, как Том снял меня с седла подле террасы Грейфилда, помнилось мне урывками.

Вот мы в экипаже с родителями и Бланш едем в Хэйл. На поворотах можно увидеть вереницу экипажей гостей, следующих за нашим. Сестра в волнении трещит о чём-то без остановки; отец, чуя неладное, держит меня за руку, пытаясь поддержать, но я не чувствую прикосновений.

Вот мы в храме. Небольшой зал полон народа, но под стрельчатыми сводами царит тишина: все смотрят, как мы идём к алтарю по проходу, оставленному гостями, собравшимися у стен. Христиане заставляют свои церкви скамьями, чтобы не устать во время скучных проповедей, которые читают их священники — в Ландэне мы как-то послушали одну, из любопытства зайдя в католический храм. Наши храмы совсем другие, и нам не нужно каждую неделю выслушивать пространные речи жрецов, чтобы помнить о божественных законах. Там, куда нас с Бланш чинно ведёт отец — по дочери под каждую руку, — на небольшом возвышении золотится статуя Великой Богини. Перед ней на мраморном алтаре курятся благовония и ждёт ритуальная чаша с хмельным мёдом. Застыв подле алтаря, за нашим приближением следят Том, Джон и три жреца; сбоку, из полукруглых ниш в стенах, за нами серебряными глазами наблюдают другие боги — добрый Дагда и лучезарный Луг, милосердная Бригита и кроткая Садб. У ног их мерцают и оплывают вересковые свечи, и длинный зал — он был бы почти пустым, если б не гости — полон радужного света, льющегося сквозь витражи, запечатлевшие в разноцветных стёклах деяния богов. Здесь и победа над Фир Болг, [32] чьи тяжёлые копья уступили лёгким и острым копьям Дану и её детей, и битва с фоморами, и становление Донна, Повелителя Тьмы, предводителем Дикой Охоты… За годы посещений храма я запомнила все картинки наизусть, но теперь отчаянно цепляюсь за них взглядом: мыслями о них, проповедях и христианах отвлекаясь от того, что мне сейчас предстоит. От того, что мне опять придётся лгать и клясться в том, в чём я не имею никакого права клясться. Пусть я не буду первой и последней — сколькие девушки клялись любить тех, за кого выходили по расчёту, и сколькие изменяли, поклявшись хранить верность, — это нисколько не умаляет моей вины.

32

В ирландской мифологии — мифическое племя, правившее Ирландией до того, как туда прибыли племена богини Дану.

Вот Том держит мои руки в своих, и один из жрецов обвязывает их золотым шнуром вокруг запястий, движением шёлковой кисточки на конце выписывая знак бесконечности. Другой проделывает то же с Джоном и Бланш, пока третий, высоко держа в руках чашу, возносит молитву богам. Потом эту самую чашу уже подносят к моим губам, и сладкий мёд кажется мне безвкусным; затем я понимаю, что шнура больше нет, зато в правую руку мне вкладывают кольцо — то, что предстоит надеть на палец мужу, — и сквозь пелену в моих ушах пробиваются слова, которые я так боялась услышать.

— …Согласен ли ты, Томас Кеннет Рудольф Дарнелл Чейнз, взять эту женщину в свои законные жёны? Обещаешь ли перед ликами богов хранить верность ей и любить её больше, чем самоё себя? Клянёшься ли быть с ней в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? Хочешь ли, чтобы она покоилась подле твоих родных?

— Да.

Ответ Тома звучит тихо, но не заставляет долго ждать. Кольцо, которое он держит в руке, мягко скользит по моему пальцу, чтобы занять своё место на нижней фаланге. Миг я смотрю на драгоценность, теперь украшающую мою левую ладонь: кладдахское [33] кольцо, традиционное для обручения. Две крошечные золотые руки — знак доверия и дружбы, бриллиантовое сердце — любви, венчающая его корона из белого золота — верности.

33

Кольцо в виде пары рук, держащих сердце, увенчанное короной. Названо в честь ирландской рыбацкой деревни Кладдах, где впервые было сделано кольцо такой формы.

Ещё один символ, на который я не имею права.

Если б только можно было оставить одни руки…

Том поворачивает кольцо на моём пальце, и маленькое сверкающее сердце оказывается с внутренней стороны кисти. Там, где ладонь. На виду остаётся один лишь простой золотой ободок. Сердце наружу — знак помолвки; муж и жена носят кладдахские кольца сердцем к себе, в знак того, что их собственные сердца более не свободны и соединены навеки.

— Согласна ли ты, Ребекка Абигейл Корделия Лочестер, взять этого мужчину в свои законные мужья? Обещаешь ли перед ликами богов хранить верность ему и любить его больше, чем самоё себя? Клянёшься ли быть с ним в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? Хочешь ли покоиться подле его родных?

Голос жреца строг. Пускай я знаю, что он не догадывается об обмане, мне долго не удаётся выдавить из себя ни звука, прежде чем с моих пересохших губ всё-таки срывается хриплое «да». Кольцо, которое я надеваю Тому на палец, чуть больше моего, и, когда я поворачиваю блестящий ободок сердцем внутрь — у Тома оно не алмазное, просто золотое, — мои пальцы дрожат.

То, как приносят свои клятвы Бланш и Джон — право первенства всегда принадлежит старшей сестре, — я уже не слышу.

Браво, мисс Лочестер, вкрадчиво шепчет знакомый голос в моих ушах, пока мир суживается до соединения наших с Томом рук. Только что ко всем своим грехам вы добавили ещё и клятвопреступление.

Ах, прошу прощения… теперь — миссис Чейнз.

Сон, всё это — дурной сон…

— Скрепите свои клятвы поцелуем и выйдите отсюда мужем и женой.

Когда я поднимаю голову, глаза Тома уже совсем близко. Я закрываю собственные, чтобы он не смог прочесть в них отвращение к неизбежному, но он касается моих губ осторожно и коротко. Не размыкая ни их, ни свои: так могли бы целоваться дети.

После под радостные крики присутствующих мы рука об руку идём к выходу из храма, и солнце разлетается радугой на моих ресницах одновременно с тем, как на нас сыпятся рис и конфетти, а кто-то — кажется, мистер Хэтчер — на счастье кидает через наши головы старый башмак. Я не сразу понимаю, откуда взялась радуга, пока мы с Томом не садимся в экипаж — теперь наше с Бланш место уже не подле родителей, а подле супругов; тогда он бережно проводит ладонью по моим щекам, и на пальцах его остаются мокрые пятна.

Слёз я тоже не чувствую. И когда, посмотрев в окно, замечаю счастливое и заплаканное лицо сестры — надеюсь, что мои слёзы тоже можно принять за радостные.

Следующее, что я помню, — мы уже в Грейфилде, сидим во главе пиршественного стола и принимаем поздравления. Стол заставлен яствами, над нами шелестит алая шёлковая крыша открытого шатра; вдали зелёной стеной виднеются садовые деревья, ветер качает сиреневые стебли люпинов и несёт благоухание лилий, пионов и роз. Моя тарелка пуста, вересковый мёд в бокале нетронут, слова и лица сливаются в сплошную туманную череду. Я не живу — существую, плыву по течению сквозь странную искажённую нереальность, которой обернулся мир. Иначе мне просто не вынести всего этого дурного маскарада: когда посреди шума, пестроты и улыбок ты кричишь и истекаешь кровью, но под маской этого никто не замечает, и ты сама делаешь всё, чтобы не заметили.