Луны Юпитера (сборник)
Шрифт:
В приемном покое я томилась больше часа. К отцу вызвали дежурного кардиолога, совсем молодого доктора. Тот, выйдя со мной в коридор, объяснил, что один из клапанов отцовского сердца настолько изношен, что требует немедленного оперативного вмешательства.
Я спросила, чем чреват отказ от операции.
– Ваш отец будет прикован к постели, – ответил доктор.
– Сколько это продлится?
– Месяца три.
– Я о том, сколько он протянет.
– И я о том же, – сказал врач.
Я пошла взглянуть на отца. Он полусидел на кровати в углу, за занавеской.
– Дело швах, да? – услышала я. – Он тебе рассказал про клапан?
– Могло
– В остальном, – удрученно повторил отец.
Я еще не пришла в себя после долгих переездов – в первой половине дня помчалась за отцом в Даглиш, потом обратно в Торонто, – и беспокоилась, что не успею вовремя вернуть взятую напрокат машину, да еще досадовала из-за журнальной статьи, которую прочла во время ожидания. В ней рассказывалось о моей коллеге-писательнице, более юной, более миловидной и, вероятно, более талантливой. В течение двух месяцев я находилась в Англии, а потому статью эту раньше прочесть не успела, но при знакомстве с ней мне пришло в голову, что отец-то, скорее всего, успел. Я так и слышала его голос: «Надо же, почему-то о тебе в журнале „Маклинз“ не пишут». А попадись ему на глаза хоть строчка обо мне, он тут же сказал бы: «Надо же, чего только не напишут». С шутливой снисходительностью, которая повергла бы меня в хорошо знакомое уныние духа. Подтекст был ясен: за славу нужно сперва бороться, а потом извиняться. Добьешься ты ее, не добьешься – все равно будешь виновата.
Сообщение врача меня не удивило. Я была готова услышать нечто подобное и похвалила себя за спокойствие, как похвалила бы за обработку раны или взгляд вниз с хлипкого балкона многоэтажки. Да, подумала я, время пришло; чему быть, того не миновать. У меня в душе не закипел протест, какой был бы неизбежен лет двадцать или даже десять назад. По отцовскому лицу я поняла, что он обо всем догадался: неприятие вспыхнуло в нем с такой силой, будто он вдруг сделался на три-четыре десятка лет моложе; тут у меня сердце и вовсе превратилось в камень, и я изрекла с напускной бодростью, которая никого не могла обмануть:
– «В остальном» – это немало.
На другой день он уже стал самим собой.
Я бы выразилась именно так. Отец сказал, что парнишка этот, доктор, наверное, страсть как хочет оперировать. «Ему только дай ножом помахать», – добавил он. Одновременно и съязвил, и похвастался, что владеет больничным жаргоном. А еще поведал, что его смотрел другой врач, не какой-нибудь юнец, который высказался в том смысле, что покой и лекарства, скорее всего, сделают свое дело.
Какое именно – я решила не уточнять.
– Он подтверждает, что у меня износился клапан. Естественно, какое-то нарушение имеется. Меня тут пытали, не страдал ли я в детстве ревматизмом. Нет, говорю, не припоминаю. Но в то время могли и проглядеть. Мой папаша врачей не жаловал.
Мысль об отцовском детстве, которое всегда виделось мне безрадостным и полным опасностей – убогая ферма, забитые сестры, тиран-папаша, – пошатнула мое смирение относительно его кончины. Я представила, как он удирает из дому, как бежит в сумерках по рельсам до самого Годрича, чтобы там наняться на озерный пароход. Раньше он частенько об этом рассказывал. У железнодорожной насыпи ему на глаза попалось айвовое
Мальчонка-беглец, не сломленный жизнью, а ныне старик, заложник своего эндокардита. Я гнала от себя эти мысли. Мне не хотелось вспоминать его юношеские ипостаси. Даже его голый торс, крепкий, белый – у отца было туловище работяги, который, как велось у его поколения, редко бывал на солнце, – внушал мне какое-то опасение своей мощью и моложавостью. Пигментные пятна старости на коже рук, морщинистая шея, узкая, изящной формы голова с редкими седыми волосами, такие же седые усы – это было для меня куда привычнее.
– Нет, в самом деле, зачем ложиться под нож? – здраво рассуждал отец. – В моем возрасте это большой риск, а чего ради? Ну, еще пару лет проскрипеть. Лучше домой поеду, а там будь что будет. Уйду с достоинством. Это максимум, на что можно рассчитывать в мои годы. Понимаешь, настрой меняется. Теперь склад ума другой. Она выглядит естественней, что ли.
– Кто «она»? – переспросила я.
– Как кто – смерть. Что может быть естественней? Это я к тому веду, что на операцию соглашаться не надо.
– По-твоему, так будет естественней?
– Да.
– Решение за тобой, – сказала я, но в душе согласилась.
Иного я и не ожидала. Рассказывая знакомым о своем отце, я всегда подчеркивала его независимость, самодостаточность, жизнестойкость. Он трудился на заводе, трудился у себя в саду, читал книги по истории. Мог порассуждать и о римских императорах, и о балканских войнах. Никогда не суетился.
Двумя днями ранее моя младшая дочка Джудит встречала меня в аэропорту Торонто. Привезла с собой парня, с которым недавно съехалась; зовут его Дон. Наутро они уезжали в Мексику и предложили мне остановиться у них. А вообще, я пока живу в Ванкувере. Там у меня, можно сказать, штаб-квартира.
– А где Никола? – спросила я, не зная, что предположить: несчастный случай или передоз.
Никола – это моя старшая дочь. Какое-то время училась в консерватории, потом устроилась официанткой, потом осталась не у дел. Появись она в аэропорту, я наверняка сказала бы что-нибудь не то. Спросила бы, каковы ее планы, а она бы, изящно откинув волосы, переспросила: «Планы?» – как будто я изобрела новое слово.
– Кто бы сомневался, что первым делом ты спросишь про Николу, – бросила Джудит.
– Не надо. Я сказала «здравствуйте», я…
– Давайте ваш чемодан, – дипломатично предложил Дон.
– Она здорова?
– Абсолютно. – Джудит изобразила веселье. – Если б это я не приехала тебя встречать, у тебя было бы совсем другое лицо.
– Точно такое же.
– Не скажи. Никола ведь у нас в семье любимица. Она, между прочим, на четыре года старше меня.
– Я догадываюсь.
Джудит сказала, что понятия не имеет, где именно сейчас находится Никола. Оказалось, она выехала из своей квартиры («такая дыра!») и даже позвонила (это, можно сказать, целое событие: Никола позвонила) сообщить, что некоторое время хочет побыть «инкоммуникадо», а так у нее все прекрасно.