Львенок
Шрифт:
— Меня облил профессор Жамберк.
Я схватил тарелку.
— Тогда я вас тоже оболью!
— Значит, оплатите химчистку той девушке с кухни, которая одолжила мне это платье. Она рыжая, и у нее нет двух передних зубов.
— Я убью вас! — произнес я негромко и почти серьезно.
Глаза у нее блеснули.
— Вас повесят, и одним нахалом станет меньше.
Барышня Серебряная мрачно ела суп и всем своим видом давала понять, что не желает больше обсуждать со мной темы платья и любви. Она сожалела о своем новом платье, а я — о его хорошо продуманном декольте, ибо из этой цветастой дряни бархатное плечико не показывалось. Царила тишина, да такая, что я стал невольно прислушиваться к звяканью ложек за соседними столиками. Когда принесли щуку, я предпринял еще одну попытку.
— Вы когда-нибудь возьмете меня с собой в зоопарк? Вы же пойдете туда еще
— Нет, — твердо сказала она. — Я пойду с вами на гимнастику. Но не ради вас, а ради господина профессора. Как бы он не закомплексовал из-за моего платья.
Мне показалось, что к ней потихоньку возвращается ее обычное настроение, в котором она бывала склонна шутить.
— Вечером я принесу вам билет. В первый ряд.
— В первый ряд?
— Конечно. Мы вас ценим.
— Вы? — спросила она. — А я думала, профессор Жамберк.
— Я ценю больше.
— По-моему, молодой человек, вы что-то путаете. И не разговаривайте, в рыбе полно костей. Я пойду с вами сегодня в гости, да не забудьте прихватить билет на гимнастику. В пять у Национального театра.
И на этом стоп. Щука сразу стала на удивление невкусной. Ножи холодно позвякивали, барышня Серебряная вальяжно ела и пила морс. Цветастое платье было таким омерзительным, что вихрастая головка красовалась над ним, как сказочная тропическая орхидея, выглядывающая из мусорной корзины.
Потом она бронзово воссияла на Вацлавской площади. Но тут к нам пристал какой-то любитель собак: всю дорогу до «Зверэкса» он развлекал барышню историями о глистах у животных.
Я молчал и так скрипел зубами, как будто меня самого донимали солитеры.
Глава пятая
Вечеринка в подземелье
Компания у Даши Блюменфельдовой успела уже здорово принять на грудь и потому встретила появление барышни Серебряной в белом платье для коктейлей почти с восторгом. Из своего заграничного источника Даша выловила столько тузексовских бон, что ничего хуже «Блэк энд Уайт» тут не пили, и беседа уже воспарила в сферы между реальностью и фантазией. Весьма органично вплетался в общий разговор голос Даши, выдающей редакционный секрет, который представлял интерес явно не только для нашего небольшого коллектива.
Мы уселись в смехотворные креслица, тоже несомненно валютного происхождения, и стали слушать (я терпеливо, а барышня Серебряная с широко распахнутыми глазами) подробности, касавшиеся перенабора в новом романе известной писательницы. Неизлечимый романтик, она адресовала несколько слишком уж приязненных слов человеку, которого только что велено было забыть, и потому по приказу шефа из каждого экземпляра пятидесятитысячного, уже переплетенного тиража пришлось вырывать по одному авторскому листу (что равняется двадцати четырем страницам) и вручную — после внесения исправлений в две фразы — вшивать туда новый. Народному хозяйству данная операция обошлась в шестизначную цифру, и тем не менее шеф на нее решился. И как всегда, оказался прав. Я не сомневался в том, что выход в свет двух несвоевременных фраз стоил бы лично ему столько, что госказна оказалась бы бессильна.
Барышня Серебряная молчала в изумлении. Она привыкла к обществу знатоков зоологии, а не к людям из культурного закулисья.
Но здесь ее окружали именно они, а она не знала о них ровным счетом ничего. Зато я знал их очень близко. А они меня. Слишком хорошо они обо мне не думали, но в прежние времена я был среди них своим, а мое поведение во времена совсем уж новейшие отличалось такой осмотрительностью, что меня не записали — во всяком случае безоговорочно — в ряды тех людей, при появлении которых надо немедленно сменить тему разговора.
Скорее всего меня считали безобидным засранцем и терпели, во-первых, по старой памяти, а во-вторых, потому, что иногда я подкидывал то одному, то другому денежную работенку. Недавно, к примеру, я подкинул ее тому самому Коцоуру, который сейчас так старательно поглощал Дашино виски. Я договорился о том, чтобы ему заказали перевод южноафриканского поэта, творившего на языке кхоса. Поскольку этим языком в Праге владел только доцент Бублик — академический ученый и знаток поэтики Врхлицкого[20], — то шеф решил доверить ему всего лишь изготовление подстрочника и поручил мне уговорить какого-нибудь здравствующего поэта довести перевод до ума. Я выбрал Коцоура, шеф мой выбор одобрил (Коцоур в свое время сидел и был поэтому своего рода живым укором всем тем, кто не сидел никогда, а совершенное им преступление совершают сегодня и ежедневно тысячи тех, на которых не стукнули), и Коцоур задолго до срока превратил выдержанный в духе парнасизма подстрочник в почти джефферсовские строфы. Гонорар, полученный за изнасилование кхосского поэта, он потратил — несмотря на то, что ему не хватало даже на кофе, — на инсталляции, детали для которых были отысканы им на помойках; своим собственным поэтическим творчеством Коцоур в последнее время пренебрегал.
Таким же, а иногда и куда более существенным, образом я поспособствовал обогащению и многих прочих. Брейхе, который уже до нашего прихода несколько перебрал и теперь, весь скрюченный, неподвижно сидел на бамбуковом стульчике, я, например, когда-то давно устроил более чем выгодный заказ — изготовление тридцатиметрового Начзоны, который украсил собой Вацлавскую площадь. Брейха как художник эволюционировал от сюрреализма к изображениям, напоминавшим потрескавшиеся стены, однако наиглавнейшего нашего сановника он нарисовал почти реалистически (с помощью бригады лакировщиков) всего за два месяца. У него получился неуклюжий сверхчеловек, чьи пуговицы равнялись в диаметре с ковригой хлеба, и в таком виде Начзоны очень понравился не только себе, но и своему ближайшему окружению. Брейха уже распределил мысленно полученные барыши, но ему не повезло: вскоре после этого сановник был предан быстрому (и искусственому) забвению — и Брейха за компанию с ним тоже, хотя было ясно, что он не выбирал натурщика добровольно, а был к нему прикомандирован. Чтобы политически реабилитироваться, он по моему совету нарисовал Маршала.[21] В этой картине, опять же по моему совету, он использовал излюбленный прием замковых живописцев: где бы ни стоял зритель, Маршал непременно заглядывал ему в глаза. Холст (по моему совету) он преподнес товарищу Крпату, отвечавшему за художественное убранство улиц в дни госпраздников. Художественный вкус товарища Крпата был мне хорошо известен, и я знал, что Маршал, преследующий всех взглядом, ему понравится. Но стоило товарищу Крпату повесить картину над своим рабочим столом, как Маршал тоже был предан забвению, а Брейха опять остался ни с чем. Однако же он понял, что за развитие политического процесса я не отвечаю, и сохранил ко мне признательность.
Как сохранили ее и все остальные; некогда они создали группу и поставили свои подписи (и я вместе с ними) под казавшимся крайне важным документом, где мы приветствовали новую эпоху: мы во всеуслышание причисляли себя к ее представителям и выражали уверенность, что она принесет с собой окончательное освобождение людей искусства от власти денег и частников-меценатов. Истинные представители новой эпохи очень быстро полностью освободили от денег ультрамодерниста Коцоура, сюрреалиста Брейху и додекакофониста Ребуса. Коцоур и Брейха постепенно опускались все ниже в глубины культурного андеграунда; Коцоур даже провел полгода в тюрьме за (обоснованное) подозрение в авторстве политического анекдота, в котором самым оскорбительным образом раскрывалась правда о нравственных качествах некоей начальственной супруги. Ребус сумел избежать столь жестокого удела; он зацепился в качестве аранжировщика за один передовой оркестр танцевальной музыки и вместе с ним (после свержения дирижера) стал работать в цирке. Позднее, когда в сфере музыки наступило послабление (ибо музыка как самое абстрактное из всех искусств тяжелее всего управляется с помощью предписаний), он даже вернул себе — хотя и не полностью — утраченное имя серьезного композитора.
Да и прочим удалось кое-чего добиться. Гоушка имел неплохие позиции в Институте национальной литературы и сохранил бы их, если бы не донкихотское выступление против моего шефа, а также ревизионистские взгляды на Ванчуру[22]. Теперь он брал переводы на имя Франты Новосада, бухгалтера ресторана «В укромном уголке», который симпатизировал литераторам, потому что сам пописывал когда-то детективы и до сих пор не мог избавиться от комплекса писательства. Копанец, в отличие от Гоушки, близорукостью не страдал, он ловко воспользовался неверным видением ситуации, которое проявил шеф конкурирующего с нами издательства, опубликовал у него свой дефективный роман и превратился в фигуру, вызывающую эротический восторг у окололитературных девственниц. Ну и наконец я, подписавший тот давний документ не по наивности, а скорее по расчету, я, выросший из рефлексирующего лирика в официально признанного выразителя не совсем официальных взглядов на половые связи в поэзии.