Львенок
Шрифт:
— Это все Блюменфельдова, — бормотал он. — Блюменфельдова с ее жидовским выпендрежем. Я, — наклонился он поближе к нам, — я вовсе не расист. Нет, товарищи, ни в коем случае, вы же меня знаете. Но евреев я не люблю. Это же настоящий международный заговор! Все они сплошь модернисты да сионисты. Будь я товарищем президентом, я бы всем им разрешил переехать в Израиль!
— Так, может, все не захотят… — предположил я.
— А я бы уж постарался, чтобы захотели! — раздухарился шеф. Очевидно, в своей начальственной изоляции он пока был не в курсе того, какие круги описывает Мастер прокола вокруг еврейки-редакторши. — Убрались бы отсюда в два счета, жиды проклятые!
Такой шумный антисемитизм в непосредственной близости от министра заставлял меня нервничать. Поэтому я сказал деловито:
— Как же мы поступим с Цибуловой?
— Пускай ее прочтет Андрес. На него тоже можно положиться. И молодой Гартман. Мы еще посмотрим, кто тут талант! — Шеф опять было повысил голос, но опомнился и принялся бурчать мне в самое ухо: — Я сегодня был на активе у товарища Крала. И ты знаешь, что сказал товарищ Крал, Карел? А у товарища Крала всегда точная информация.
Я завертел головой.
— Тот, кто станет защищать модернизм, плохо кончит! — Шеф в ужасе выкатил глаза. — Плохо, Карел! А если товарищ Крал говорит «плохо», то это значит — «плохо»!
От кресел, на одном из которых сидел министр, донесся редкий тут смех. Шеф вскинул голову; в эту минуту он очень походил на сделавшую стойку собаку. Потом схватил бутылку польской водки и устремился через всю гостиную к министру, льстиво склонив голову к плечу. И я, поглядев в венецианское зеркало за спиной министра, заметил на лице шефа улыбку, достойную азиатского кули.
Копанец тоже поднялся, но пошел в сторону Моны Лизы, недавно покинутой отчаявшимся Андресом. Я остался возле столика с напитками в одиночестве.
Барышня Серебряная разговорилась. Я с грустью глядел на нее — на то, как она жестикулирует, как шевелит розовыми губами, как влюбленно пялится на пятнистую башку моего шефа. Я впал в глубокую печаль и попытался развеять ее очередной порцией водки. Сзади кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся. Шефиня.
— Горе заливаешь?
Я кивнул.
— А какое?
Я пожал плечами. Шефиня подсела ко мне.
— Молодые люди вроде тебя всегда заливают одно и то же горе.
На ней было шелковое платье без бретелек. Кожа на плечах соответствовала ее неопределенному возрасту.
Я промолчал.
— Кто она?
Я медленно повернулся в сторону Серебряной. Та уже совершенно забросила министра и целиком посвятила себя шефу, который из кули успел превратиться в токующего самца. Шефиня налила мне.
— Пей и рассказывай!
— Да я о ней ни черта не знаю!
— Неужто?
— Ни черта.
— И она тебя совсем не интересует, правда?
Я снова замотал головой.
Она положила ладонь на мою руку, сжимавшую рюмку.
— У тебя грустные глаза, — сказала она. — Я не люблю грустные глаза. Почему ты никогда не позвонишь мне?
— Я позвоню.
— Да уж, ты позвонишь!
Я с трудом оторвался от происходившего рядом с розой и усмехнулся:
— Мне нравится моя работа, и я не хочу ее потерять.
— Тогда держись меня, друг мой. Эмил подкаблучник, если ты не в курсе.
Я посмотрел на нее. Глазки, потонувшие среди щек заядлой сладкоежки, показались мне очень злыми. Не стоило, пожалуй, обзаводиться таким врагом. Я вздохнул.
— Твой Эмил здорово портит мне жизнь.
— Да что ты? Мне следует его наказать. И как он ее тебе портит?
— Он ставит перед мной невыполнимые задачи.
— Цибулова, да? — спросила всезнающая шефиня. Проблема воспитательницы нарушительниц общественной морали уже явно не умещалась в стенах редакции. — А почему это тебя так волнует? — прибавила шефиня.
Я снова усмехнулся.
— Он хочет, чтобы я ее утопил.
— Ну и что?
Я выдержал паузу. Группка вокруг министра, совсем недавно полумертвая, теперь просто бурлила. Шеф обхватил Ленку за талию, а Ленка ржала во все горло и не только не сопротивлялась, но даже ерошила левой рукой остатки шефовой шевелюры. Я опять почувствовал себя круглым идиотом, и меня охватила ослепительно-красная ярость. Так вот, значит, какой ты цветочек, вот какой ты ландыш! Вот, значит, как! Чего тебе от него надо? Денег? Или лысина приглянулась? А может, ты любишь старых развратников с политическим весом?
Я было метнулся к столику с напитками, но тут же осознал, что моя рюмка полна. Шефиня, которая в отличие от мета давно уже была выше ревности, проявила полное понимание. Я, как настоящий идиот, снова опрокинул в себя водку.
— Ну и что? — повторила шефиня. Что — «ну и что»? Ах да. Цибулова.
— Я не уверен, что сейчас подходящее время, чтобы топить именно эту рукопись.
— А почему Эмил думает по-другому?
— Мое положение более щекотливое. Он сильнее моего… — Я хотел сказать «запачкан», но сумел сдержаться. — Он же шеф, — произнес я взамен. — Ему куда проще, чем мне, плевать на общественное мнение внутри редакции.
Шефиня сверлила меня злыми глазками и видела насквозь.
— И он может наплевать на тебя, если ты его подведешь, так ведь?
Ее глазки действительно видели меня насквозь. Но внезапно я словно прочел в них выход для себя. Ладно, была не была!
— Так, — ответил я. — А я на него не могу, понимаешь?
Я пристально взглянул ей в глаза. Она сощурилась.
— Не бойся, — прошептала она. — Таким симпатичным мальчикам, как ты, ничего не грозит. Если, конечно, они ведут себя как паиньки.