Львенок
Шрифт:
Я вернулся в раздевалку и стал ждать в кресле. Напротив меня над Вериным туалетным столиком висело большое зеркало. Оно все было увешано талисманами, а в углу красовалась моя фотография. Я сравнил оба лица — на бумаге и на стекле. Обыкновенные лица «одного товарища». Эти серые глаза, эти черты, каких на разных собраниях, в кабинетах, в раздевалках балерин и прочих любовниц — сотни тысяч, этот четкий рот, этот костюм от «Книже» могли бы поведать историю последних десяти лет: не то чтобы красивую, но и не совсем мерзкую, однако же в целом совершенно бессмысленную. Да только кто ее прочитает по этому лицу? Та девушка, которая мечтает расстаться с ходячей нелепостью по имени Карел Леден? Или же та, другая, в черном трико, которая как раз сейчас отчаянно пытается сохранить эту самую нелепость для себя? Мне оставалось только ухмыльнуться.
Вера вихрем ворвалась в раздевалку.
— Лида согласилась прийти!
Она просто излучала бешеную женскую радость. Сев на табурет, она наклонилась ко мне. Я снова почувствовал запах пота тяжко пахавшего человека.
— Карличек!
— Чего?
— Я так рада, что ты здесь.
— Это хорошо.
Она обняла меня. Из коридора послышался мужской голос:
— Дамы! На сцену!
Судьба отмеряла Вере лишь краткие мгновения счастья.
Я запечатлел на ее лбу поцелуй Иуды, сунул в руку билет, объяснив, что появлюсь на стадионе только перед самым началом, потому что у меня собрание, и из будки перед театром позвонил Вашеку Жамберку.
— Да что же это вы как неживой, молодой человек, — сказала шефиня и отстранила меня. Мы сидели на диване в гостиной, на том самом месте, где вчера товарищи Андрес и Врхцолаб развлекали министра и где барышня Серебряная соблазняла шефа. Теперь шефиня соблазняла меня — при помощи венгерской «Бычьей крови». Однако безуспешно.
— Извини, Эла. Заботы одолели.
— Вижу. Интересно только, какие? Редакционные? Или дела сердечные?
— Да так. Всего понемножку.
— Вот оно что! Хандра.
Именно что хандра, подумал я.
Шефиня налила себе вина и заглотнула одним глотком, как коньяк.
— А мне-то тогда что говорить?! — вопросила она.
Из старинных резных часов, украшавших некогда охотничий домик какого-нибудь подлинного владельца, выглянула красная кукушка и прокуковала шесть раз.
— Чего тебе не хватает, а? — сказала шефиня. — Холостяк с хорошим положением.
— А тебе чего не хватает? — спросил я.
Шефиня тупо глядела на этикетку с бычьей головой. Обрюзгшая сорокалетняя шефиня. Крохотные глазки внезапно перестали казаться мне злыми. Она влила в себя следующую порцию «Бычьей крови».
— Всего, дурачок, — ответила она. — Молодости, мужа, детей, работы — всего.
— А почему ты не пойдешь работать?
Она бросила на меня иронический взгляд.
— Думаешь, поможет?
— Почему бы не попробовать? Работа — хороший опиум.
— Тебе помогает?
Я пожал плечами.
— Такой работы, чтобы помогала, у меня нет.
— О чем же тогда ты мне тут толкуешь? — Вино уже плескалось на самом донышке. Шефиня сунула руку за диван и извлекла оттуда бутылку с коньяком. — Иди-ка сюда, дружище! — сказала она коньяку, хотя это была бутылка «Мари Бризар», и налила его в рюмки из-под вина.
— У меня была когда-то такая работа, — сообщила шефиня. — Совсем еще соплячкой я работала в союзе молодежи. Я там работала, понял?
Махая в такт бутылкой, она запела довольно мелодично:
— Воздух очистить,
чтобы фашисты
нами вертеть не могли!
— Во как! — сказала она горько. — А потом папенька сделался министром, а господин Прохазка — товарищем. И я вступила с ним в брак. В образцовый социалистический брак. За тем исключением, что я, как выяснилось, не могу иметь детей.
— Это печально, — сказал я. — Ну и черт с ним. Этот мир не слишком-то пригоден для детей.
Шефиня рассмеялась, хотя и невесело.
— Хорошо сказано, Карличек! Не пригоден, вот именно. И это ты его еще мало знаешь.
Нечто подобное мне уже говорила одна девушка. Правда, в виду она имела совсем другое.
— С мета хватает и того, что я знаю, — ответил я.
— И ты еще будешь уверять, что работа может спасти меня от хандры? Работа! Я ведь привыкла думать, что работа помогает достижению высокой цели. Нет, надо мне было родиться в какой-нибудь другой семье. У какого-нибудь мелкого чиновника-идеалиста.
Она обвела взглядом комнату. Все вещи здесь имели когда-то подлинных хозяев. Причем каждая вещь — своего. Обстановка была плодом страсти министра к старине и его высоких связей. Некоторым из этих предметов место было только в музее. Например, этому вот трельяжу в стиле рококо, в котором мы сейчас отражались. Я и шефиня.
Шефиня снова принялась петь:
— Нет нищеты, и голода нет,
И богачи нам не застят свет!
Шефиня захихикала.
— Они меня от этого вылечили, — бормотала она. — Мой папенька, известный непреклонный разоблачитель врагов народа. И мой товарищ супруг. Поэт. Инженер человеческих душ.
Она засмеялась, и из ее глаз покатились слезы.
— А я обожала Маяковского. «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм.» В боях! А какие такие бои ведет мой товарищ супруг? Ты ведь знаешь, да?
— Знаю, — ответил я. — Например, сейчас он воюет с Цибуловой.
Она схватила меня за руку.
— Карличек… если тебе этого хочется, если тебе это по душе — выступи против него. Надо наконец плюнуть на все и начать драться за какое-нибудь дело!
Я усмехнулся и сказал холодно:
— Я не драчун. А твой муж уже заручился поддержкой большинства. Неохота понапрасну разбивать себе лоб.
— Ясно. — Голос у нее дрогнул, это было почти рыдание. Пришлось успокоить связки новой порцией «Мари Бризар». — Никто не хочет разбивать себе лоб. Кончится тем, что его разобьют все до единого.