Львенок
Шрифт:
Так уж заведено на белом свете. Кроме нас, Блюменфельдова пригласила на свой неизвестно какой по счету день рождения некоего пожилого, но пока не публиковавшегося прозаика, которого Коцоур отыскал в пункте приема вторсырья и об обнародовании произведений которого не помышляла пока даже Дашенька. С ним пришла пучеглазая девица с абсурдно круглым лицом, автор экспериментальных рассказов; никто их не понимал, и все же они были более понятны, чем неопубликованные эссе, которые писал о них Гоушка. Копанец, проведший когда-то лингвистический анализ этих эссе, выяснил, что они на девяносто процентов состоят из иностранных слов, из которых не менее трети являются не поддающимися идентификации неологизмами. Мало того, Копанец ехидно утверждал, что Гоушка на самом деле увлечен своеобразной привлекательностью самой авторши (она походила на поднабравшуюся интеллекта Веру Фербасову), а эссе и рассказы его одинаково утомляют. Но как-то я увидел Копанеца в Стромовке: он сидел на парковой скамейке, погруженный в размышления над зелеными рукописными страницами (писательница неизменно предпочитала бумагу такого цвета),
Но так уж повелось на белом свете, что пестрые судьбы творцов стали для него правилом. Рядом с Копанецем сидела супружеская пара — Ладислав и Кармелитка Швабовы, энтузиасты, чье присутствие было мне немного в тягость, потому что Кармелитка работала в Верином театре. Ее муж только что уволился оттуда по собственному желанию и теперь упорно, минуя многочисленные подножки бдящих за культурой, пробирался вперед, к туманной цели в виде театра современной пантомимы. Вместе с группой себе подобных он расчищал зальчик в бывшем монастыре барнабитов, выцарапанный у исполкома: ребята прилежно выволакивали из него всякий хлам, сваленный туда когда-то солдатами, которые превращали монастырскую библиотеку в канцелярию воинской части. В основном это были молитвенники семнадцатого века, божественные картины, статуэтки и прочие вещи в том же роде. Швабовы уносили добычу домой, где Коцоур с Брейхой сортировали эти предметы старины и дарили их потом редакторам — вместо привычных бутылок. Вот и над Дашиным бамбуковым креслом тоже висела какая-то Дева Мария с крупным носом.
Дополнял собравшуюся компанию Альфред Чепелка, психиатр и саксофонист-сопрано подозрительного диксиленда, члены которого приветствовали друг дружку словами «Виват, Чикаго!»; некоторым из них так и не удалось убедить соответствующие органы, что о симпатии к капиталистическому строю речь тут вовсе не идет. Кроме того, Чепелка уже много лет возглавлял подпольную сюрреалистическую группу, нерегулярно проводящую полутайные вечера в маленькой аудитории психиатрической клиники, вечера, которые посещали среди прочих и два работника организации хотя и не менее тайной, но уж никак не нелегальной. Один грузчик с пивоварни (бывший доктор истории искусств) проводил на этих встречах последовательную переоценку всей мировой культуры с точки зрения наидогматичнейшего авангарда, так что милости у него удостоился только Андре Бретон. Ежегодно эта группа выпускала увесистый альманах, причем всенепременно в единственном экземпляре (один из членов группы, прежний доктор прав, объяснил, что в этом случае нельзя будет применить статью о распространении антигосударственной литературы), и таким вот порядком «Ужас» 1950, 1951, 1952, 1953 и т. д. появлялся регулярно каждый год с безмолвного ведома соответствующих служб, которые, по всей видимости, ждали, что будет.
Многие сейчас ждут, подумал я, но кто может знать, что будет? Даже шеф не может. А эти вот ничего не ждут. Они делают свое дело. Чаще всего у них выходят глупости. Но делают они их яростно, бескорыстно, во вред себе, точно обуянные каким-то бесом, как вот, например, Блюменфельдова. И похоже, все они стремительно движутся к гибели.
Мною овладели невеселые мысли, собравшиеся угнетали меня своей агрессивной незапятнанностью. И лишь барышня Серебряная была в силах помочь мне, отведя в единственный безопасный мир, мир, принадлежавший только ей. Я смотрел, как горделиво высится она над своим платьем для коктейлей, подобная кофейной розе, и капельку дуется на меня, потому что, узнав, что здесь нет моего шефа и что к нему мы отправимся позже, она заявила, что я обманщик, завлекший ее сюда под фальшивым предлогом. Однако вскоре началась коронная часть таких вечеринок — рассказывание историй, и барышня Серебряная заслушалась. Она сидела, точно прекрасный лебедь, на краешке Дашиного нелепого стульчика и внимала композитору Ребусу, который под светом антрацитовых глаз просто лез вон из кожи. Ее красивые груди, сильно оголенные глубоким декольте, приобрели в сигаретном дыму приятный оттенок кофе с молоком, и я задумался о том, а какие же у барышни Серебряной соски? Наверное, розовые. Розовые на светло-коричневой бархатистой коже этих прекрасных округлых желез.
Девичьи соски в прошлом часто вдохновляли меня на любовные метафоры из области декоративных растений, и эти метафоры даже суровые товарищи, охранявшие общественную нравственность, при всем желании не могли характеризовать как натуралистичные. Но сейчас ничего садоводческого мне в голову не приходило. Мне было плохо, я чувствовал слабость в присутствии этой девушки, хотя я и притулился к ней именно затем, чтобы почерпнуть уверенности, чтобы укрыться под панцирем ее красоты от меланхолии моих истинных миров. Вместо же этого я очутился едва ли не в объятиях железной девы[23].
А Ян Ребус рассказывал невеселый анекдот из собственной жизни: анекдот о сложностях, с которыми он столкнулся, когда работал над своей «Историей джаза вкратце», первой ласточкой, которая должна была возвестить о наступлении весны космополитической музыки. Это была искусная компиляция из американских источников, предназначенная для начального образования оголодавших afficionados.[24] Однако редактор Гимлер из музыкальной редакции нашего издательства, которому поручили уничтожить «Историю» или по крайней мере как можно сильнее адаптировать ее для товарища Крала, написал на нее длинную и отрицательную рецензию, которую кто-то из редакторов скопировал и тайком передал Ребусу. И Ребус зачитал нам ее заключительный пассаж: «В целом можно оценить произведение Яна Ребуса как некритически распространяющее культ джазовых звезд, что отвлекает нашу молодежь от выполнения важных задач и от подготовки к новым свершениям. Кроме того, характерным для буржуазно безыдейной и мировоззренчески ущербной позиции Яна Ребуса является то, что, к примеру, во всей главе о возникновении джаза он последовательно употребляет выражение «креолы» вместо «негры» и ни разу не подчеркивает, что эти креолы были бедняками, а, наоборот, указывает, что они были богачами, причем пишет об этом с излишними подробностями. Еще он объясняет, будто бы джаз возник благодаря взаимопроникновению различных музыкальных культур, что выражает некритическое отношение автора к буржуазной теории «взаимовлияний», вместо того, чтобы написать, что негры мучились в рабстве и от этого появился джаз. Вдобавок книга перегружена большим количеством несущественных имен и фамилий (например, «Банк» Джонсон, Трикси Смит, Пи Ви Рассел, Джелли Ролл Мортон, Бикс Байдербек, «Трики Сэм» Нэнтон и т. д.), которые совершенно незнакомы нашему читателю и излишне перегружают его, так что я рекомендую их вычеркнуть. Серьезным недостатком также является то, что нигде не упомянут тов. Поль Робсон, хотя как негр он тесно связан с джазом и надо его вставить.»
— И ты его вставил? А тех вычеркнул? — прервал тут Ребуса Коцоур.
— Нет, — ответил Ребус. — Гимлера уже уволили из издательства.
Это был пас мне: я ощутил прилив благодарности к нему, потому что он давал мне возможность выказать себя одним из них, да к тому же в присутствии барышни Серебряной.
— Точно, уволили, — сказал я. — Он сексуально растлил одну девицу из секретариата, у которой брат сидит в тюрьме. Гимлер угрожал через своих знакомых в органах сделать так, чтобы брат остался без зубов. Если только девица с ним не переспит. — Я краешком глаза глянул на кофейную розу, и мне показалось, что она недовольна моим циничным тоном; я его тотчас сбавил: — Потом она ему надоела, и он попробовал точно так же подъехать к другой. Из секретариата директора. У той за решеткой был муж. Да только она оказалась крепким орешком — стукнула на него партсекретарю, и его погнали.
— В смысле подбросили вверх, — вмешался Ребус. — В Союз композиторов. В издательстве мне вчера сказали, что и оттуда он интересуется моей книжкой. Вроде бы у него есть к ней претензии.
— Это тот крикливый парень, который всегда ходит на пляж с двумя фотоаппаратами на животе? — поинтересовался Чепелка.
— В последнее время с кинокамерой, — ответил я. — За ним там закреплена кабинка, и через дырочки от выпавших сучков он снимает переодевающихся дам.
Эстафету подхватила Кармелитка, поведав историю о директоре Театра балета и о лифте. Из вечера в вечер за пять минут до конца спектакля этот самый директор брал у вахтера ключ от лифта и уезжал куда-то вверх. Минут через двадцать он возвращался, отдавал ключ и уходил домой. Естественно, вахтер никак не мог взять в толк, что означают эти вертикальные путешествия, и однажды, когда начальство заболело гриппом, сам отправился на экскурсию. Лифт в театре управлялся рычагом, а не кнопками, так что его можно было остановить между этажами, и по мере того как вахтер возносился вверх, его глазам постепенно открывался такой вид, что в какой-то момент пришлось затормозить и даже спуститься метром ниже. Это была прекрасная панорама женских душевых кабинок, где балерины как раз смывали с себя пот и пыль сцены.
На следующий день, когда выздоровевший шеф по обыкновению ровно за пять минут до финальных поклонов подошел за ключом к будочке вахтера, будочка оказалась пустой, а сам вахтер куда-то запропастился, хотя его и разыскивали по всем театральным телефонам. Вернулся он примерно через четверть часа и сослался на внезапную дурноту. То же повторилось назавтра, и только на третий день шеф догадался подождать возле лифта. Через пятнадцать минут вышедшего из кабины раскрасневшегося вахтера обвинили в грубейшем нарушении трудовой дисциплины и пригрозили ему увольнением. Но поскольку этот представитель народных масс отлично знал, что именно так разозлило директора, то и засмеялся прямо ему в лицо; дело решилось к обоюдному согласию. С того дня задыхающийся лифт поднимал двоих задыхающихся мужчин и четверть часа висел на приколе между вторым и третьим этажами. Это продолжалось бы в течение многих лет, если бы директор не воспылал страстью к одной юной воспитаннице балетной школы, которая всегда принимала душ в ближайшей к лифтовой шахте кабинке. Он позвал ее к себе в квартиру под классическим предлогом: хочу, мол, предложить вам главную роль. К несчастью, у воспитанницы оказался влиятельный и энергичный отец. Директора пинками прогнали в Институт театрального искусства, где он стал референтом всех балерин страны. Вахтер превратился в шахтера, а пользование лифтом с 22 до 23 часов было запрещено. За тем, насколько строго соблюдается данный запрет, следит теперь новый директор — самолично, ежедневно и непосредственно на месте; он из-за растраты был переведен в Театр балета из Центрального управления пекарен.
— Значит, это будет безымянная история джаза? — спросил Брейха, когда разговор потом опять вернулся от эротики к книге Ребуса.
— Там будут Армстронг, Бесси Смит, которая реабилитирована в глазах нашего читателя после того, как истекла кровью в больнице для белых, где ей отказались оказать помощь, и пресловутый Поль Робсон. Я было вступился за Дюка Эллингтона, но у меня ничего не вышло, потому что мне объяснили, что пропагандировать дворянина наши издательства все равно не станут.
— Представляю себе, — проговорил Гоушка, — что было бы, если бы этот метод применили к истории литературы. Хотя бы английской. К примеру, имя Кристофера Марлоу не говорит нашему рядовому читателю ровным счетом ничего, правда?