Львенок
Шрифт:
— Ну не знаю я, что ты имеешь в виду!
— Нечего, нечего, давай, ломай голову. Или ты не читаешь газетных заметочек о новостях заграничной культурной жизни?
Газетные заметочки… какая-то мысль зашевелилась у меня в мозгу, все та же тоненькая, бессмысленная ниточка. Ниточка привела меня к фотографии грязной квартирки где-то в Лауэрист-Сайде, там еще был человек в заблеванной мятой одежде, с темным пятном засохшей крови между лопатками — и у меня затряслись коленки.
— Брось трепаться!
— А кто треплется-то?! — произнес Копанец совершенно серьезно, почти нежно.
Шпик оторвался от колонны и коварно скользнул к танцполу. На самом его краю молодой человек раскручивал девушку в красном.
— И я знаю, кто именно оказал чешской литературе такую услугу, — говорил Копанец. — И без утайки выложу все тебе, потому что я — единственный свидетель. От легавых я это утаил. А если у тебя вдруг сдадут нервы, и ты пойдешь в полицию, то я от всего отопрусь. Я смогу. Мне обязательно поверят, что я все выдумал. Я же известный мистификатор.
И он блеснул очками в сторону красной юбочки, которая в зеленом свете софита играла оранжевыми бликами.
— Выкладывай! — нетерпеливо сказал я.
— Не подгоняй, ладно? — отозвался Мастер прокола, однако все-таки заставил себя оторваться от созерцания кружащегося колокола юбки. — На той вечеринке я нажрался с твоим многоуважаемым другом, неким товарищем Жамберком.
По спине у меня точно побежали муравьиные лапки.
— Примерно в половине второго я ощутил потребность поблевать, — продолжал Копанец. — Но поскольку я, если нахожусь за городом, никогда не использую для этих целей туалет, а предпочитаю траву, то мне пришлось выйти наружу. Стояла прекрасная лунная ночь.
Он глотнул водки.
Муравьиные лапки превратились в каплю пота. Она стекала у меня вдоль позвоночника, а в мозгу я чувствовал почти невыносимое напряжение. Шпик резко шагнул к девушке в красном и окликнул ее. К счастью, Копанец этого не видел.
— Ну давай, рассказывай!
— Стояла прекрасная холодная лунная ночь. Луна отражалась в озере, возникшем в результате строительства социализма.
Еще одна пауза. К сожалению, он все же обратил внимание на разговор шпика с девушкой, разговор, становящийся все более громким.
— Дальше! Что было дальше?
— Луна отражалась в воде, образуя на ее поверхности толстую и дрожащую серебряную полосу. Тишина была, как в храме. В великолепном храме природы. Затем…
События на танцплощадке отвлекли внимание Мастера прокола от убийства. Шпик орал что-то о вызывающей манере танцевать и об оскорблении общественной нравственности. Копанец покраснел и поднялся с места.
— А ну тихо, гражданин! Не портите нам отдых после трудового дня! — вскричал он голосом куда более громким, чем у шпика, и повернулся к официанту. — Что вы смотрите? Выведите этого гражданина! — возопил он, как заправский демагог, и шагнул к скандалящим. — Он оскорбляет общественную нравственность! Где полиция?! Полиция!
Может, в этом проявилась его рыцарская натура. А может, это была провокация. Копанец любил иногда провоцировать, подтверждая свое прозвище. А может, дело было в девице: попрыгать с ней он уже не мог, а понравиться хотел. Так или иначе, но в эту минуту я сам готов был убить его. Я ждал продолжения — и перед глазами у меня плавали кровавые круги.
Схватка на танцплощадке закончилась, как и следовало ожидать, торжеством властей. Шпик предъявил свое удостоверение и совсем было вознамерился забрать с собой в отделение не только девушку и ее партнера по танцам, но и Копанеца. Копанец этому обстоятельству явно обрадовался, однако ему не повезло. Появился заведующий кафе, который знал Мастера, так что возникла неожиданная протекция. Короче, когда все улеглось и оркестр, по приказу человека с удостоверением, вытащил скрипки и вместо рок-н-ролла заиграл «Цыганку», Копанец уже сидел над своей водкой и бранил государственный строй. Через какое-то время мне удалось вернуть его к событиям в Живогошти.
— Так вот, — сказал он. — Декорации я уже обрисовал: лунная ночь, озеро и прочие красоты природы. Ну, а потом — потом внезапный плеск весел. Я блевал в кустах, окаймлявших пристань, и уже почти закончил, так что сумел обратиться в слух. Черт побери! Все-таки мне надо было дать ему в морду! — рассердился он уже совсем по-пьяному, и мне чуть не силком пришлось заставить его продолжать. — В общем, короче так. Над озером стелился легкий туман, и в этом тумане я увидел тень. Тень лодки. Но я не мог разглядеть, кто в ней сидит.
Он выпил, а я отчетливо представил себе эту сцену, потому что сам пережил подобное той ночью. Лодка. Лунная холодная ночь.
— А потом лодка въехала в широкую серебряную полосу, и я увидел силуэты двух фигур. У одной из этих фигур, — хихикнул Копанец, — лунные лучи отражались на голове от чего-то блестящего. Скорее всего от лысины.
— А кто был с ним?
— Под серебряными лучами, льющимися с небес, чернела слегка растрепанная шевелюра. Это была женщина.
Капли пота опять остудили мой позвоночник.
— Ты не выдумываешь?
Копанец торжественно воздел кверху три пальца.
— Богом всевышним клянусь! — Он наклонился ко мне. — За несколько часов до того ваш шеф сцепился с некоей Цибуловой. Этакой истеричной, плохо владеющей собой девицей, у которой волосы темные и растрепанные. И у которой был мотив, — добавил он значительно.
— Да уж, мотив что надо — отвергнутая повесть!
Копанец ухмыльнулся.
— Бывает, и из-за пяти крон убивают. А эта истеричка только литературой и жива. Я таких знаю. У меня их столько было! — махнул он рукой, а моя мысль быстро неслась по извилистому лабиринту и ускользала от меня. — Графомания плюс истерия равняются мании убийства.
Мысль замедлила свой стремительный бег.
— Слушай, — перебил его я. — Ты же надирался с Жамберком. А что делал Жамберк, пока ты блевал?
— Он-то? Да я вместе с его девушкой еще за полчаса до того отвел его в палатку. То есть отвел — это мягко сказано. Отнес — так точнее. Он был бревно бревном.
— А девушка?
— Понятия не имею. Залезла вслед за ним внутрь. Скорее всего до утра согревала его теплом своего тела, потому как абсолютно все указывало на сильное алкогольное отравление.