Львиное Око
Шрифт:
Снова поклонившись, Робер вышел.
— Ты тоже, — сказала Герши, — уходи.
Перечить ей я не посмел. Хотя мог бы. Как подобает суровому и строгому отцу, наставляющему свою дочь на путь истинный. Но времени было мало. Это был самый важный вечер в ее жизни, в нашей жизни. Если ей вздумалось покапризничать, некогда было ни наказывать, ни уговаривать, ни бранить ее. Видите ли, она не была такой темпераментной, какой ее изображают. Будь это так, управиться с нею оказалось бы проще.
На этот раз я тоже был одним из зрителей. Я сел на свободное место во втором ряду. Кто же ушел? Ушел, заметив, что видел «довольно
Она стояла в своей накидке в преддверии языческого храма — прекрасная, далекая и надменная. Настоящая леди Мак-Леод. Такую позу она умела принять, но не умела сохранить. Кроме того, среди зрительниц находились настоящие принцессы, одна герцогиня, несколько графинь, а также кавалеры, сопровождавшие столь знатных дам. О, это был очень опасный путь! Самомнение. А что потом?
Несмотря на совещание и достигнутые компромиссы, тщательно выверенные решения, мы в конечном счете, по выражению игроков, шли ва-банк. Прав был Гиме, принимая это решение, или ошибался, кто знает. Спектакль был наполовину частным, зрители состояли из приглашенных, но это был музей, а не салон. Кроме того, в зале находились и четыре критика.
Когда она вскинула руки, распахнув накидку, все увидели чудесное сочетание красок ее одежд, касавшихся самого пола, и многоголовая гидра, у которой была сотня глаз и одна душа, одобрительно зааплодировала. Но когда Герши с невероятным достоинством стала двигаться и глазам зрителей предстал языческий бог, сокрытый в листве, они, наблюдая за ее движениями, почти все сразу же заскучали.
Со своего места поднялся месье Бурден. Чувство почтительности к нему вызывали не только его борода и репутация, но и весь внешний вид, которым он искусно владел.
— Мата Хари, — пропел он, и зрительный зал насторожился. Предстояло нечто необычное.
Жрица-принцесса отвернулась от алтаря и, к моему восторгу, восприняла помеху идеальнейшим образом. Герши не рассердилась, не удивилась и не обрадовалась. С невозмутимым видом, в полном согласии с собой она спокойно ждала. Ждала — и только.
— Мата Хари, — повторил почтенный мэтр среди почти осязаемой тишины. — Не исполните ли вы для нас подлинный танец, посвященный индийскому богу войны? Танец, во время которого вы жертвуете собой во имя любви, мира, а не во имя победы? Исполняя который, вы отдаете себя целиком, ничего не пряча?
Я и не знал, месье Гиме, что ваш знаменитый востоковед такой ручной! Потом, как и все присутствующие, затаив дыхание, стал ждать ответа.
Изогнув длинную шею, Мата Хари откинула голову назад. Похожие на крылья усталых птиц ресницы ее опустились. Она уронила руки, и плащ скрыл ее целиком. Затем вновь появились руки — великолепные, мягкие, сильные, округлые. Она сложила их на груди, закрыв ладонями плечи ласкающим и в то же время покорным жестом. Потом стала медленно наклоняться вперед, так что волосы едва не достигали коленей.
Наш востоковед сел и с жеманным видом улыбнулся, повернувшись сначала направо, а затем налево. Мата Хари шагнула в сторону кулис. Я почувствовал, как у меня колотится сердце. Топнув босой ногой, она что-то сказала музыкантам не то на хинди, не то на яванском или каком-то другом языке. Слово прозвучало как приказ.
После этого Герши начала танцевать. И как танцевать!
Танцевать означало любить и предаваться любовным играм. Любовь — это утомительная борьба, требующая большой выносливости, но со стороны она должна казаться нетрудной. Любовь преодолевает борьбу и боль и несет с собой мир. Приложив старания и усилия, ты познаешь, как надо любить себя, а любя себя, учишься любить своего избранника и свой мир. Не существует ни прошлого, ни будущего, есть только борьба и время борьбы, триумф и момент триумфа, мир и момент мира.
Она была змеей и танцевала, обвившись вокруг невидимой змеи. И на нее смотрел бронзовый кумир, которого под силу было победить, умиротворить лишь женщине-змее.
Облаченных в черные покрывала индусских девушек она не замечала. Они стояли или лежали возле кумира, держа в руках дротики. Герши выхватывала их один за другим, и, когда танцовщицы вскрикивали от боли, она угрозами принуждала их к молчанию. Вырвав дротик, она победоносным жестом воздевала его ввысь, затем швыряла во мрак. Всякий раз, как исчезал дротик, с тела Герши падала одна из ее воздушных юбок и ложилась у ног идола. Когда она метнула последний дротик и развязала последнюю косынку, наблюдать за происходящим стало невыносимо. Всем захотелось спрятать свои глаза. Но вместо этого все уставились на Мата Хари.
Обнаженное тело ее было прикрыто лишь золотой чеканкой и драгоценными камнями — золотыми нагрудниками и золотыми браслетами, с бриллиантами (полудрагоценными камнями, так ярко сверкавшими в обманчивом свете!), и искусно изготовленным ожерельем. Усыпанный камнями лотос, поддерживаемый тонкой и потому невидимой цепочкой, прикрывал то место, на котором, по моему настоянию, она сбрила волосы. Свет и тени попеременно падали на ее смуглое тело, тело змеи и женщины. Бронзовый бог войны был умиротворен.
То же произошло и со зрителями. На какое-то мгновение в зале стало нечем дышать, в нем словно образовался вакуум. Потом, разряжая атмосферу, разразилась буря. Словно удар грома грянули аплодисменты — эта восхитительная музыка.
Когда Герши сбежала со сцены, я находился за кулисами. Схватив покрывало, она обмотала его вокруг себя, будто девочка после ванны. Она кинулась ко мне, пряча голову у меня на груди. Я обнял ее и закрыл плечи накидкой.
Раздвинулся занавес, и на сцену, широко улыбаясь, вышли танцовщицы-индуски и присели в книксене. (До чего же они были глупы!) Аплодисменты стали вежливыми, но не смолкали.
— Не заставляй меня выходить туда, папа Луи, — умоляюще проговорила Герши. — Я больше не могу. Увези меня отсюда.
— Надо выйти, детка. Представь себе, что это «каф-кон», что сегодня субботний вечер и в зале полно шпаны…
— Я их ненавижу! Ненавижу месье Бурдена! Ненавижу мэтра Гиме!
— И меня. Знаю. Так и надо. Продолжай нас ненавидеть. Только выйди. Ну же! — сказал я строго, будто был уверен, что она повинуется.
И она вышла. Очень высокая, очень гордая, очень грустная. Накидка, скрепленная у шеи, ниспадала до самого пола, закрывая ее до кончиков пальцев. Она не поклонилась, не улыбнулась, а лишь подошла свойственной лишь ей походкой к центру сцены и стояла неподвижно.