Львиное Око
Шрифт:
Я говорил это с целью зажечь в ней огонь, чтобы она не превратилась в болото, засасывающее меня своей беспредельной терпимостью. В таком случае она хотя бы поддерживала свою легенду насчет «языческой» крови, «жрецов» и «принцев» и прочей чуши.
Иногда она рассказывала о том, как обстоят у нее дела, и я понял, что Герши тревожит будущее. Импресарио «Винтергартена» снял с моих плеч заботу, заявив, что сможет использовать ее летом.
— Пригодится в цирке, — объяснил он. — У меня слоны. Восточные танцы не привлекают такое количество зрителей, как прежде, но мне они нравятся. Мне надоело выступать летом с животными и акробатами. Вы можете сопровождать укротителя львов, моя милая. Мы будем звать вас леди
— Только для вас, Зигфрид, — проронила Мата Хари, целуя его в лысину. — Звучит действительно неплохо, по-моему. Верно, Франц? Львиное Око, желтый, как солнце, глаз, Мата Хари будет ронять одно за другим свои одеяния…
— Подумай, моя кошечка, подумай, — произнес Зигфрид, поворачиваясь к своей конторке. — Но имей в виду, расходы нужно поурезать. Гастроли начинаются седьмого августа.
— Ну его, этого Зигфрида, — сказала Герши, когда мы вышли. — Конечно, он знает, что я очень дорого стою. Но зато я придаю блеск его постановкам.
— Ты останешься со мной, моя баядера? — ворковал я.
— И позабуду про свою публику, — согласилась она совершенно серьезно. — Я так счастлива с тобой.
Счастлива? Не думаю. Это не то слово. Она была умиротворенной. Чувствовала, что о ней заботятся. Судьба на какое-то время отвернулась от нее. Но поскольку я заполнял ее жизнь, предоставлял ей пищу, кров, развлечения и довольно дорогостоящую раму для ее портрета, ничего иного она не желала. Хотя я и не был большой ее страстью, она могла делать вид, что это так. В ответ ей приходилось удовлетворять самые дикие мои желания и вытирать злые слезы батистовым платочком.
Проблему продолжающихся отношений с Мата Хари решил за меня сам кайзер. Случай беспрецедентный. Подобного в моей жизни больше не случалось.
Вечером меня вызвали на Вильгельмштрассе. Естественно, столь необычный вызов был надлежащим образом закамуфлирован. Записку прислал мне Адам. «Один твой голландский приятель попал в сложное положение. Не думаю, что стоит беспокоить вашего посла по такому пустячному делу, поэтому попрошу тебя прибыть ко мне в кабинет в половине одиннадцатого. Неофициально, старина. Будем вдвоем, ты и я. Рассчитываю, что ты будешь пунктуален». «Попрошу» означало «это приказ». Слово «неофициально», за которым следовало «старина», имело противоположный смысл. Слово «пунктуальный» именно это и означало.
Адам ждал меня в пустынном кабинете, где я обычно встречал его в обществе Краузе. Одобрительно посмотрев на мой вечерний костюм и белый галстук, он заставил меня дохнуть. Но в ресторане Кемпинского я выпил совсем немного.
— Везет тебе, поросенок, — ни с того ни с сего произнес Адам, а затем жестом пригласил меня спуститься следом за ним по лабиринту коридоров этажом ниже, в более респектабельную часть старого здания.
У анфилады комнат, принадлежавших самому могущественному человеку в Германии — личному советнику кайзера, нас ждал чиновник. Адам подтвердил мой кодовый номер, 14–29, и передал меня чиновнику. В приемной перед кабинетом советника уже сидел какой-то господин. Мы молча поклонились друг другу. Сотрудники имперской секретной службы не ведут праздных разговоров с людьми, которых встречают на службе. Мы сидели целый час, прежде чем советник пригласил нас, к моему удивлению, обоих. Как правило, такого рода встречи происходят наедине. Советник познакомил меня с господином, который оказался бывшим офицером второго драгунского полка, одним из военных советников турецкой армии. Польщенный, я полюбопытствовал, какова причина того, что я удостоен приема столь важным лицом.
— В половине двенадцатого, — внушительно произнес советник, — вас обоих отведут в одно помещение. Вы пройдете на середину комнаты, повернетесь направо, лицом к портьере, и встанете
Мы поклонились, где-то внизу прозвучал гонг.
— Готовьтесь, — сказал он и показал нам на выход.
Спустившись на следующий этаж и пройдя по большому коридору, мы очутились у массивной двери, охраняемой часовыми, возле которой стоял скороход в ливрее прислуги императора. Теперь я был уверен, что мне предстоит официальный прием у кронпринца. Оттого что я видел его два дня назад, мое волнение нисколько не уменьшилось.
Дверь открылась. Офицер первого лейб-гвардии полка отдал нам честь. Согласно инструкции мы вытянулись по стойке «смирно» и вышли на середину просторного, ярко освещенного помещения, которое было отделено портьерами от соседней комнаты, в которой горела только настольная лампа под зеленым абажуром, установленная на массивном бюро. Мы повернулись к бюро.
За ним восседал Вильгельм II, германский кайзер.
Никогда еще я не был столь неподвижен, как в продолжение тех пяти минут, в течение которых я наблюдал за этой одинокой фигурой, сидевшей в полумраке. Главный военачальник Европы внезапно заговорил. У него был резкий, довольно высокий голос. Мой спутник удалился. Мне было приказано подойти на три шага к кайзеру и остановиться рядом с его личным советником.
Кайзер выглядел хорошо, но старше, чем его изображали на портретах, и гораздо старше того императора, чей портрет с детских лет висел на стене материнской спальни. В волосах его проглядывала седина. Ни одна фотография не смогла передать взгляд его глаз — стальных, скорее, серых, чем голубых, холодных глаз, оценивающе смотревших на мир, — глаз человека, который был одним из немногих его властелинов.
Пронзительным и четким голосом он задал мне два вопроса о Турции. Потом с поразившей меня любезностью произнес: «Я знал вашу мать», после чего отпустил меня. Когда я выходил из кабинета, не сводя с него глаз, кайзер не удостоил меня ни единым взглядом, углубившись в чтение какого-то документа. До сих пор вижу, как сидит поздно вечером этот одинокий человек с седеющими волосами, вырабатывая политику, которую он не обсуждал ни с кем, кроме лица, приведшего меня к нему, или, пожалуй, старшего сына.
Я поклялся отдать за него жизнь. И я сделал это.
После того приема мой престиж поднялся настолько, что я был вправе принимать самостоятельные решения.
Мы с Мата Хари представляли собой прекрасную пару. Сезон был великолепен; Берлин словно предчувствовал, что никогда уже не станет прежним Берлином. Мой посол даже предупредил меня, чтобы я не допустил перерастания моей связи со столь ослепительной женщиной в нечто большее. Мне удалось убедить его, что на такие глупости я не способен и что, кроме всего, я неисправимый холостяк. Он отнесся к моим словам благосклонно, но напомнил, что такие женщины нередко бывают агентами крупных держав, и не велел ей ничего говорить.
Отель «Адлон» был действительно гнездовьем шпионов, но рослый белокурый дипломат, влюбленный в театральную диву, вряд ли мог у кого-то вызвать подозрение. Из осторожности я использовал Герши лишь изредка. Я просил ее задавать известным господам, завсегдатаям ресторанов, где встречались люди со всего света, определенные вопросы и передавать мне слово в слово их ответы. Она добросовестно выполняла эти поручения. И мужчины, глядя в ее огромные темные глаза, доверялись ей.
Берлин — не Турция. Тут никто не спрашивал в лоб, где находятся оборонные заводы или каково количество запасных полков. Даже политические вопросы конкретного содержания могли вызвать подозрение у столь искушенных клиентов. Однако важно было знать, как относились те или иные лица к конкретным проблемам. В таких делах ей не было равных.