Львовская гастроль Джимми Хендрикса
Шрифт:
Выпив, Рябцев налил себе и гостю в стаканы воды, набранной в колодце-источнике. Тут же отпил половину, причмокнув от удовольствия.
— Нас раньше учили, что запивать водку — неправильно. Правильно только закусывать! А я думаю, каждый человек свободен выбирать, что ему правильнее: закусывать или запивать. Мне вот и то, и другое нравится.
Алик, прожевав шпротину и обмакнув мякиш черного хлеба в «шпротное» масло, закивал.
— Прошлый мир состоял из условностей, поэтому и рассыпался, — проговорил он задумчиво. — Этот мир тоже состоит из условностей, только из других! Тоже рассыплется со временем. Самое важное — охранять свой собственный внутренний мир от всяких условностей!
— Ты прямо как батюшка говоришь! — удивился Рябцев.
— Это я тут, — смутился вдруг Алик. — Обычно я нормально выражаюсь.
Алик в очередной раз осмотрелся по сторонам, задержал взгляд на серпокрылом голубе, сидящем прямо над их столом.
— Видно, место так на меня действует, — добавил Алик и вздохнул.
— На меня это место тоже действует, возвращает меня к себе… Я вот за ними присматриваю, выпускаю полетать, свидания иногда разрешаю, видишь же, они в клетках отдельно сидят. Мальчики отдельно, девочки отдельно… Только вот Никишка на свободе постоянно, я ему доверяю. Да и к голубкам он не привязывается…
Алик скривил губы, и Рябцев тут же замолчал.
— Что-то невкусно? — осторожно спросил он, и его рука потянулась к бутылке водки.
— Нет, вкусно, — Алик вздохнул. — Просто в ваших словах что-то гэбистское послышалось… Девочек в одну клетку, мальчиков — в другую…
Рябцев, наливая водку, засмеялся и поднял горлышко бутылки, чтобы не пролить.
— Так ведь везде, где есть люди, возникает что-то гэбистское… Но с голубями по-другому нельзя. Бардак будет, яйца собственные подавят, передерутся…
И Рябцев принялся увлеченно и с любовью рассказывать о голубях, о своей голубятне, о том, что клубом львовских голубеводов руководит сейчас какой-то псих, но ему на это наплевать! Он в соревнованиях не участвует и, в отличие от других голубятников, своих умерших птиц в мусор не выбрасывает, а хоронит тут же неподалеку, в лесу.
Увлеченность, с которой бывший капитан славил свои с голубями отношения, опять настроила Алика на лирику, и он слушал Рябцева, одновременно и вникая в его монолог, и полузабывшись, внимая собственным мыслям, занырнувшим вдруг в далекое советское прошлое. Жизнь его много раз сводила в старые времена с гэбистами и ментами, но еще никогда не сталкивала с голубями и их фанатами. То, что фанатом голубей оказался бывший гэбист, он же тайный фанат хиппи, делало картинку этого вечера еще более сумасбродно-веселой. Однако Алик уже был в том возрасте, когда далеко не всё веселое вызывает смех или даже просто улыбку.
Незаметно опустела поллитровка водки, и так же, почти незаметно, Рябцев убрал пустую тару со стола, продолжая говорить и при этом глядя Алику прямо в глаза.
Алик уже давно сидел без шляпы. Она теперь лежала у него на коленях, исполняя функцию салфетки.
Еда тоже подходила к концу. Алик уже задумывался о способах возвращения на родную Замарстиновкую. Ему с трудом представлялось, что выпивший капитан повезет его обратно на своем желтом «piaggio».
А капитан вдруг замолчал, повернулся к тумбочке, вытащил из нее магнитолу. Проверил, какая кассета вставлена, и включил аппарат.
Знакомый Алику с прошлого века голос Джими Хендрикса запел:
«After all the jacks are in their boxes,
And the clowns have all gone to bed,
You can hear happiness staggering on down the street,
Footprints dress in red.
And the wind whispers Mary».
Алик замер, мысли его спрятались, отдав всю свою территорию слуху.
На голову что-то капнуло, но Алик не обратил внимания. Он сосредоточился на песне, слышанной тысячи раз и ни разу не надоевшей.
— Богатым будешь! — проговорил Рябцев, показывая пальцем на макушку головы Алика.
Алик провел ладонью по волосам, наткнулся на влажность. Поднес ладонь к лицу. Понюхал, посмотрел на сидевшего над ними на перекладине серпокрылого белоснежного голубя.
— Да мне богатства как-то не надо, — сказал. — Мне и так хорошо!
Полчасика спустя магнитола не доиграла песню и замолкла. И лампочка над столом стала тускнеть. Рябцев живенько встал, снова накрыл стол поднятой с пола газетой.
— Тебе так домой нельзя, — задумчиво произнес он, глядя на Алика.
— Почему? Я не пьяный!
— Нет, застирать надо! — объяснил хозяин голубятни и показал пальцем на едва видимые в тускнеющем пространстве белые пятна голубиного помета на рукавах джинсовой куртки.
Они спустились вниз, на землю. Рябцев закрыл двери голубятни на замок и обернулся к гостю.
— Придется ко мне зайти, у меня стиральная работает! Я тут рядом, — он показал рукой на многоэтажку, стоявшую фасадом к лесу метрах в ста от них. — Извини, что не убрано!
Только при свете уличных фонарей Алик оценил уровень «голубиного присутствия» на своей одежде, включая и шляпу, которую он теперь нес в руках.
— Это ничего, — успокаивал его на ходу Рябцев. — Отмывается мгновенно! В голубином помете совершенно нет жиров!
Однокомнатная квартира капитана оказалась уютной и никакого особенного бардака, о котором упоминал Рябцев, Алик не заметил. Разве что часть вещей находилась в картонных коробках, стоявших у стенки рядом с балконной дверью.
Показав единственную комнату квартиры, хозяин тут же увел гостя на кухню. Усадил за стол и стал выкладывать на столешницу закуски. Появилась и еще одна бутылка водки, и чистые стопочки.
— А ты пока раздевайся! Не стесняйся! — проговорил хозяин между делом.
Алику действительно было как-то неудобно сидеть в обильно запятнанных то ли одним, то ли несколькими голубями джинсах и куртке. Сняв куртку и оставшись в свитере, он стащил с ног ботинки, потом джинсы. И почувствовал себя некомфортно.