Львовская гастроль Джимми Хендрикса

Курков Андрей Юрьевич

— Чего? — спросил удивленный Лёня, остановившись у машины.

— Да так, анекдот вспомнил, — соврал Тарас и, тоже не поздоровавшись, уселся на свое сиденье.

Следующие три часа тянулись удивительно медленно, несмотря на скорость, которую развивал старенький «опель» по булыжнику Городоцкой, Лычаковской и Зеленой. Несколько раз Лёня вскрикивал, бросал руки в пах, просил остановить машину. Но последний камень держался, как последний боец Брестской крепости. Только после нескольких коротких проездов по ямам Лесной улицы на бледном лице Лёни загорелись неким электрическим светом глаза. И Тарасу показалось, что в салоне вдруг стало светло. Лёня и сказать ничего не смог, а только его рука вдруг ухватилась за правое плечо Тараса, и тот всё

понял. Он ударил правой ступней по педали тормоза и тут же выключил двигатель. Машина дернулась и остановилась. Внезапная тишина ударила в уши. Лёня застыл, и лицо его замерло с поджатыми тонкими губами и чуть вперед выдвинутой челюстью. Его тонкий нос, казалось, заострился еще больше.

Тарас протянул ему стеклянную банку. Лёня не пошевелился, только движение его зрачков подтвердило то, что банку он заметил. Несколько мгновений спустя он отмахнулся от банки дрожащей рукой, потом этой же рукой открыл дверцу машины и просто отвернулся от водителя, переставив сведенные вместе ноги на порожек машины. И снова замер.

Озадаченный Тарас опустил банку себе на колени и терпеливо ждал.

Через несколько минут Лёня качнулся вперед и слез с сиденья. Он теперь стоял перед машиной спиной к водителю. Его движения были скованны. Тарас наблюдал, как клиент расстегивает плащ, наклонив голову книзу, как возится с «молнией» брюк.

Время остановилось, и затянувшаяся пауза начинала действовать Тарасу на нервы. Наконец Лёня повернулся к водителю лицом. Он стоял, левой рукой прижимая к груди борт расстегнутого серого плаща. Правую руку он протянул Тарасу, и на ладони Тарас увидел серый камешек, крупнее обычного. Взял его и опустил в банку, лежавшую на коленях. Камешек цокнулся о стекло, и снова стало тихо.

— Я обоссался, — надрывным шепотом с нотками трагедии проговорил Лёня. — Как пацан…

— Бывает, — мягко произнес Тарас. — Это из-за камня… Леня едва заметно кивнул.

— Можно сесть? — он показал взглядом на свое сиденье.

И, не дожидаясь ответа, медленно уселся. Потом вытащил из кармана плаща тысячу российских рублей одной бумажкой, протянул Тарасу.

— Куда отвезти? — спросил Тарас.

— А куда отвозят обоссанных?! — с горечью сдавленным голосом сказал Лёня. — На вокзал!

Тарасу снова показалось, что от клиента пахнет бензином.

Уже на привокзальной площади, перед тем как выйти из машины, Лёня поблагодарил Тараса и сказал, что если тот когда-нибудь будет проездом в Ворожбе, он ему подарит полный бак настоящего «девяносто пятого».

— У нас в городе море бензина, — похвастался он. — Через нас цистерны из Беларуси и Литвы идут, мы из каждой по несколько тонн сливаем! Тем город и живет!

Тарас проводил Лёню взглядом, пока тот поднимался по ступенькам ко входу в вокзальное здание. Лёня шел мелкими шажками человека, ощущающего физиологический стыд и физическое неудобство из-за своих мокрых брюк.

«Хорошо хоть на нем есть плащ!» — подумал напоследок Тарас, перед тем как нажать на педаль газа.

Через двадцать минут он уже был у любимого ночного окошка, за которым горел свет и улыбалась Дарка, а ее руки, в эту ночь — в темно-синих перчатках, просовывали в прорезь для купюр чистенькие черные пепельницы с надписью золотого цвета: «Venezia». Потом они пили кофе из этих импровизированных «блюдец», каждый по свою сторону обменного окошка. И говорили, говорили ни о чем и о себе, слушали голоса друг друга. Разговор сам собой вышел на возможность свидания в другом месте и в другое время, и Дарка, к великой радости Тараса, согласилась. Они условились встретиться на проспекте Свободы у Девы Марии следующим вечером в шесть.

— А почему ты раньше не соглашалась?! — удивился обрадованный новостью Тарас.

— Раньше мне папа не разрешал, а вчера сказал, что не против.

— А разве он меня знает?

— Уже знает, — Дарка протянула руку к левому верхнему углу окошка и, сняв оттуда что-то, показала Тарасу.

Это была маленькая веб-камера.

—

Он про тебя всё узнал и сказал, что ты — безвредный лопух без уголовных и политических связей. — Дарка улыбнулась и прицепила веб-камеру на ее прежнее место.

Тарас тоже улыбнулся, только его улыбка на этот раз оказалась несколько ущербной, словно ему с ложкой вкусного борща на зуб попала целая перчинка.

— А куда ты меня поведешь? — спросила игриво Дарка, глядя прямо в глаза Тарасу.

И перчинка пропала, улыбка выровнялась.

— Нет, мы просто пойдем по улице и зайдем в третье по счету кафе, — сказал он и приложил ладонь к стеклу окошка.

С другой стороны ко второму стеклу окошка Дарка также приложила свою ладошку в темно-синей перчатке. Тарасу показалось, что он ощутил ее тепло.

Глава 17

Вернувшись домой, Тарас привычно разделся и улегся на диван. До исполнения государственного гимна оставалось не больше двадцати минут. Тело ощущало усталость, но в голове было светло, будто бы там включили лампочку-стоваттку. И мыслям в голове из-за этого внутреннего света было так просторно, что казалось: найдется там место и еще для тысячи других приятных размышлений, которые, конечно же, начинались и заканчивались Даркой, и снова начинались и заканчивались ею. Она заняла всё пространство, все клетки его мозга, ответственные за эмоции и воображение, работали словно только на нее, на ее имидж, на ее «пиар». Его мозг был сейчас гениальным имиджмейкером Дарки. Ее руки в темно-синих матерчатых перчатках до локтей нежно прикасались к Тарасу изнутри, словно она вся перебралась внутрь его тела и внутрь его мозга и ему не нужно было искать способа прикоснуться к ней, достаточно было ощутить ее присутствие в себе, внутри своей собственной оболочки.

Он лежал, накрывшись легким одеялом, накапливая под ним свое личное тепло для более легкого вхождения в сон, такой нужный и необходимый для того, чтобы потом бодрым и радостным приготовиться к их первому свиданию. Ему много не надо, часика четыре, может, пять. Ему наверняка что-то будет сниться. Возможно, даже прошедшая ночь и питьё кофе из черных пепельниц с золотой надписью «Venezia» на дне. Этого никому не расскажешь, потому что никто не поверит, во-первых, в то, что такое кофепитие возможно, а во-вторых… Во-вторых, и в-третьих, и в-десятых, всё, что происходит ночью, днем кажется не реальным. Если рассказать, что девушку, работающую в ночной обменке, закрывают, как принцессу в башне, с кучей валютных богатств под рукой, а потом, утром, открывают и увозят?! Если рассказать, что принц без коня, но на старом «опеле», приезжает к этой закрытой башне и пытается эту принцессу освободить?! Если рассказать, что принцесса, с симпатией вроде бы относясь к принцу, тайно снимает его веб-камерой и показывает портрет королю-отцу, а тот поручает своим стрельцам вычислить и «пробить» по системе этого принца, прежде чем даст согласие на то, чтобы принц вызволил принцессу из башни?!?!?! Да он сам бы никогда не поверил в реальность происходящего! Но никто его и не просил верить. Для него видеть — это уже верить. А он всё это видел, слышал, пережил и переживает до сих пор!

— Ще не вмерла України ні слава, ні воля… — запела приученная к гимну радиоточка.

Тарас закрыл глаза, приготовился ко сну, замер. Все мысли остановились в ожидании перехода тела в другое состояние.

Радиоточка исполнила гимн как всегда — пафосно и до конца. И Тарас, дослушав его, понял, что сон не приближается, понял, что он так же, как и перед гимном, лежит с закрытыми глазами и остановленными мыслями и ждет погружения, которое не наступает.

«Я слишком возбужден», — понял Тарас и снова подумал о Дарке. И подумал о том, что хорошо бы хотя бы минут десять не думать о ней. Может, тогда он заснет и Дарка просто ему приснится? И он попробовал не думать о Дарке, но не смог. Потому что сейчас он думал о том, что не думает о Дарке, хотя ему и хочется о ней думать.