Львы Сицилии. Закат империи

Аучи Стефания

Иньяцио подходит ближе. Иньяцидду непроизвольно отстраняется, защищается подушкой. Его гнев сменяется страхом.

Отец выхватывает у него подушку.

– Никогда не смей говорить со мной в таком тоне! – Иньяцио наклоняется совсем близко к Иньяцидду, произносит тихо, почти шепотом: – И не смей так разговаривать с людьми, которые на нас работают. Я надеюсь, ты меня понял.

Ребенок тяжело дышит, в его глазах гнев смешивается со страхом. Отец за всю жизнь его и пальцем не тронул, но он умеет так наказать, что лучше бы побил.

Иньяцидду кивает, что

понял, его губы дрожат, он не может произнести ни слова в ответ, и Иньяцио это замечает.

– Завтра ты извинишься перед учителем и братом. Ты проявил к ним неуважение.

Он выпрямляется, смотрит на жену. Джованна стоит неподвижно, скрестив на груди руки. Он берет ее за руку.

– Идем. – Затем указывает на Иньяцидду: – Он остается без ужина. На пустой желудок легче понять, как нужно себя вести.

Иньяцио выходит из комнаты, Джованна за ним. Закрывая дверь, она видит злобный, беспомощный взгляд сына.

Иньяцио и Джованна спускаются по лестнице рядом, не касаясь друг друга. Внезапно Джованна накрывает его руку своей.

– Но… без ужина? – спрашивает она слабым голосом.

– Да.

– Но… он еще маленький…

– Нет, Джованна. Нет! Пусть он поймет: не всегда можешь делать то, что хочешь. Нужно работать, денежки не падают с неба.

Иньяцио зол не на шутку. Он хочет, чтобы сын понял, что деньги достаются тяжелым трудом, что благосостояние – это работа и ответственность, отречение, самопожертвование. Джованна опускает голову, понимая, что мужа не переубедить.

Он останавливается, трет виски.

– Прости меня, – бормочет. – Я не хотел быть с тобой грубым.

– Что-то случилось?

– Беспорядки на литейном заводе. Но тебе не о чем беспокоиться.

Он берет ее под руку и впервые за этот вечер смотрит с нежностью.

– Давай поужинаем, потом мне нужно посмотреть кое-какие бумаги.

* * *

После ужина, прошедшего в тяжелом молчании, Иньяцио наклонился к Джованне, чтобы поцеловать ее в лоб, но она посмотрела ему в глаза, взяла за руку и сказала просто:

– Пойдем.

Виноваты ли в том духи Джованны с их фруктовыми нотками, неизменные с тех пор, как они впервые встретились, или ее взгляд, в котором смешались любовь, забота, одиночество. Или, возможно, сожаление о том, что он так сурово обошелся и с сыном, и с женой… Иньяцио не стал отказываться от этого приглашения.

Они идут по саду, залитому лунным светом, поднимаются на небольшой холм, на вершине которого стоит небольшая часовня в неоклассическом стиле. Держась за руки, они поворачиваются и смотрят на виллу, на соседние постройки, купленные и отремонтированные за прошедшие годы. Глубокую тишину нарушает лишь ветер, ласкающий кроны деревьев.

Они садятся на скамейку подышать ночным воздухом.

Глаза Джованны прикрыты, руки сплетены на животе. Иньяцио смотрит на нее: жена – его надежный причал, верная спутница, мать его детей. Что ж, немало, но достаточно ли этого для счастья? Единственная серьезная ссора произошла меж ними пять лет назад. Больше к этому они не возвращались, но Иньяцио почувствовал: Джованна как будто рассталась с романтическими иллюзиями, и ее любовь к нему, кажется, стала более крепкой, осязаемой, но… без прежней искры. Он уверен, ее по-прежнему терзали сомнения. Порой он ловил ее недовольный взгляд, слышал резкий ответ, отмечал, что она избегает его ласки. Эта сухость исчезала, однако, в присутствии детей.

Ему не в чем ее упрекнуть: как жена и мать она внимательна и заботлива. Он не имеет права просить ее о чем-либо, и все же сейчас он испытывает щемящую ностальгию по юной девушке, на которой женился и которой больше нет, по ее нежности, доверчивости, терпению.

И тогда он пытается взять то, что еще осталось, как может. Потому что чувство вины, которое он испытывает, соразмерно сожалению о том, что он потерял.

Он обхватывает ее лицо руками, целует ее. И Джованна, мигом оправившись от изумления, отвечает на поцелуй. Так самозабвенно, с такой нежностью, что он тронут.

– Хочешь провести эту ночь у меня? – спрашивает он на одном дыхании.

Она кивает. Обнимает его и наконец-то улыбается.

* * *

Томительное ожидание, кривотолки, туманные намеки, письма в Рим. Иньяцио стал еще более молчаливым, все меньше времени он проводит дома. Джованна все видит, беспокоится за него, но ни о чем не спрашивает.

Занимается свежая, золотая заря. Море ласкает камни Форо-Италико, любимой набережной жителей Палермо. По дороге в контору «Почтового пароходства» на пьяцца Марина, что неподалеку от палаццо Стери, Иньяцио наслаждается красотой утреннего города, жадно всматривается в пустынные улицы, в первых прохожих – рабочих, извозчиков, слуг с корзинами для фруктов и овощей, направляющихся на рынок Вуччирия.

Окна кабинета Иньяцио на втором этаже выходят на виа Кассаро. Неподалеку видны белые стены церкви Санта-Мария дель Аммиральо и живописные руины ворот Кальчина.

Иньяцио заходит в кабинет, пропитанный запахом сигар и чернил. Смотрит на морские карты, висящие на стенах рядом с изображениями его пароходов. Смотрит, но не видит. Ждет.

Стук в дверь. Это курьер, сухощавый мускулистый парень. Он кланяется, протягивает папку с документами.

– От нотариуса, дон Иньяцио, только что получили. Синьор Кватрокки держал их у себя. Внешние управляющие вчера поздно закончили, он хотел быть уверен, что вы получите все без посредников.

Иньяцио благодарит его, дает чаевые. Садится за стол, поглаживает корешок папки. Толстая, с печатями нотариуса Джузеппе Кватрокки, который ведет все дела Флорио. В конверте лежит сопроводительное письмо. Всего два слова: «Мои поздравления».

Папка озаглавлена просто: «Тринакрия. Июнь 1877».

Все остальные мысли мгновенно исчезают.

Иньяцио открывает папку, пробегает глазами по списку, в котором чувствуется привкус иных мест и иных времен: «Пелоро», «Ортиджа», «Энна», «Солунто», «Симето», «Гимера», «Седжеста», «Пакино», «Селинунте», «Таормина», «Лилибео», «Дрепано», «Панормус»…