Львы Сицилии. Закат империи
Шрифт:
Утреннее солнце прикрыто вуалью низких облаков. На горизонте за морем виднеется побережье Трапани и приземистый силуэт Монте-Сан-Джулиано. Вода у берега сверкает так ослепительно, что больно глазам.
– Солончаки, – объясняет Иньяцио сидящей рядом Джованне.
Она жмурится от яркого солнца и трет глаза.
– Соленая вода испаряется, остается корка. Эту корку собирают, сушат и продают. Благодаря солончакам мы получаем рассол для консервирования тунца.
Он поднимает руку, указывая на едва различимую точку за поселком.
– В той бухте произошло
Джованна под сенью небольшого зонтика всматривается вдаль: этот остров, суровый, сухой и пыльный, так не похож на привычный ей материковый пейзаж, что становится неуютно. Но вдруг она понимает. Словно Фавиньяна вручила ей наконец-то ключ к сердцу мужа. Она видит скрытую красоту этой земли, чувствует ее тишину.
– Ты так любишь его, этот остров, – тихо говорит она.
– Да, – отвечает Иньяцио. – Ты не представляешь, как он мне дорог.
Они замолкают. В прозрачном чистом воздухе слышен лишь скрип колес их небольшого экипажа, цокот лошадиных копыт да рев осла, на котором едет донна Чичча.
Иньяцио смотрит на жену: поля шляпы частично скрывают ее лицо, но морщины заметны, особенно на лбу, и складки возле носа. Следы усталости или напряжения, а впрочем, какая разница.
Так ведь и я постарел… – думает Иньяцио. Он не расстраивается из-за возраста, хоть время и прибавляет ему седых волос, серебрит бороду.
Интересно, а как выглядит сейчас она?
От этой мысли, молнией промелькнувшей у него в голове, внезапно становится не по себе.
Она.
Он представляет на ее вечно милом в его памяти лице первые морщины; ее медные волосы, тронутые сединой; чуть потускневшие голубые глаза, потяжелевшие веки.
Интересно, как бы они старели вместе?
Откуда эти вопросы? Неужели его дух так ослаб, что он допускает такие мысли? Он сердито отбрасывает их: не нужно ни о чем жалеть.
Иньяцио опускает глаза, как будто боится, что Джованна прочтет его мысли. Но образ другой продолжает его преследовать, колет острыми иголками сожаления.
Иньяцио стискивает зубы. Не думать об этом, приказывает он себе. И, чтобы отвлечься, подзывает Карузо, который скачет на своем коне чуть поодаль.
– Скажите-ка, пришла ли почта из Палермо?
– Ждете какое-то известие? – спрашивает тот. – Нет, почта будет только завтра.
– Должны прийти отчеты, – отвечает Иньяцио. – И сведения о закрытии ткацкой фабрики.
– Зря вы мечете бисер перед свиньями, дон Иньяцио, – качает головой Карузо. – Дали им жилье, образование, даже пекарню открыли, и где благодарность?
– Да… – Он натягивает поводья, притормаживая коляску.
Джованна, наклонив голову, прислушивается к разговору.
– Вышло нехорошо… – неохотно признает Иньяцио, не желая произносить слово «неудачно». Но это так.
Он поворачивается к жене:
– Мы с адвокатом Морвилло отремонтировали ткацкую фабрику, построили для рабочих дома, магазины, пекарню и школу. Мы даже думали о няньках, которые возьмут на себя заботу о новорожденных, пока их матери на работе…
Джованна слушает, нахмурив брови, тщательно скрывая свое удивление. Иньяцио никогда не посвящал ее в свои дела. Еще одно чудо Фавиньяны?
– Но ничего не вышло, ничего! – гневно продолжает Иньяцио. – Мужчины решили, что не стоит стараться, претендовать на большее, хотя с трудом сводили концы с концами. И женщины уперлись: не хотели оставлять детей нянькам, отправляли в школу только мальчиков. Девочки должны сидеть дома, зачем им школа? Так было, так есть и так будет всегда, – вздыхает он. – Хлеб у нас стоил на десять чентезимо меньше, чем в городе, но рабочие не хотели платить, поэтому пекарню пришлось закрыть… Хуже всего то, как рабочие относились к технике. Вместо того чтобы освоить станки, они сломали их и бросили. Лишь бы что-то урвать! Ткани воровали для перепродажи… Глупые, никчемные людишки!
Джованна легко касается его руки, кладет ладонь ему на колено. Так она высказывает свое одобрение.
– Ничего! Здесь, на Фавиньяне, все будет по-другому, дон Иньяцио. – Карузо настроен бодро, даже весело. – Только не требуйте от этих людей того, чего они не могут дать. Они привыкли трудиться в море, гнуть спину под солнцем – так трудились их отцы, так будут трудиться их дети.
– Я ничего и не требую. Но намерен вознаградить их за честность и трудолюбие.
Небольшая процессия из повозок и верховых движется на северо-восток острова. Теперь, когда Карузо отстал, Джованна сжимает руку Иньяцио.
Не глядя на жену, он накрывает ее руку своей ладонью.
– Ты все сделал правильно. Эти болваны, они ничего не поняли, – взволнованно говорит она.
Иньяцио кривит губы, не скрывая раздражения.
– Я думал создать современную фабрику, как в Англии, чтобы дать возможность рабочим и их семьям улучшить свое положение. Возможно, я поторопился. Впредь буду осторожен.
Джованна кладет голову ему на плечо, он не отстраняется. Из повозки, следующей за ними, доносятся голоса детей. Даже Винченцино, обычно спокойный, визжит от нетерпения.
– Далеко еще? – спрашивает Джованна.
– Уже близко. Это удивительная бухта: там в скалах щель, как колодец, выходящий в море. Я хотел вам показать.
Вообще-то мы объехали весь остров, думает Джованна, и улыбка освещает ее лицо. Иньяцио показал ей восход солнца в Красной бухте и пообещал, что закатом они будут любоваться в бухте Марасоло, под горой, рядом с рыбацкими хижинами.
Конечно, Иньяцио хотел бы навсегда поселиться на Фавиньяне. Здесь он отдыхает душой и телом. У него безмятежный вид, дети его не раздражают, и с ней он подолгу разговаривает обо всем. Джованна понимает, что остаться на острове невозможно. И поэтому прячет в глубине души этот свет и тепло: она согреется ими, когда наступят темные дни, когда ее снова станут одолевать мысли о проклятых письмах, когда она в сотый раз спросит себя про ту женщину. Когда они с Иньяцио отдалятся друг от друга, хоть и будут спать в одной постели.